хлеба и позавчерашнего супа, жизнь одинокая и несчастливая, словно осенняя ночка тоскливая, как сказал поэт Никитин, – эта жизнь скрылась за холмом, будто нищая деревня, а она поехала дальше по упругому шоссе меж веселых рощиц.

Но, прижавшись к груди Николая Сергеевича, она плакала еще и потому, что знала: вот эта благополучная, обеспеченная и счастливая жизнь – навсегда. У нее всегда будет вот этот прекрасный, добрый, любящий, положительный и солидный муж. Скорее всего, у нее родятся дети. Наверное, она будет еще счастливее. Но у нее никогда не будет той любви, о которой она мечтала подростком и в юности. У нее никогда не будет мужчины, чтоб от его взгляда у нее всё занялось внутри и ноги бы задрожали, и рот бы пересох, и глаза бы сами собой закрылись, и руки бы раскинулись, чтоб через секунду сомкнуться за его спиной… Потому что она никогда не изменит своему мужу. Потому что она полна признательности и благодарности, и, скорее всего, через несколько лет она назовет эти чувства любовью…

От этого она в голос зарыдала, и Николай Сергеевич обнял ее еще крепче – и заплакал вместе с нею.

Почему он плакал? Конечно, он сочувствовал ее чувствам – но не только поэтому. Он плакал, роняя слезы на ее красивую прическу, нежную шею около затылка и чуть оголенные плечи – потому что со всей жестокой силой чувствовал, как правы цинические философы-марксиды: купить можно абсолютно всё, а если кто-то оказался неподкупным, то, значит, тебе просто не хватило денег. Но ему денег хватило, и от этого он плакал.

А еще он плакал оттого, что так и не смог уговорить Марию Викентьевну развестись с генералом Борисоглебским. Она долго колебалась, размышляла, то уезжала от мужа, и Николай Сергеевич был счастлив, то возвращалась к мужу и дочерям, и Николай Сергеевич от тоски уезжал в Пятигорск и пил там местное вино в компании каких-то курортных башибузуков, и писал ей письма, и даже иногда получал ответы, но увы, увы, увы… То ли Мария Викентьевна его не очень-то любила, хотя иногда намекала, что Зиночка – это его дочь; то ли у него не хватало решимости взять ее за руку, посадить в поезд и увезти на край света, или сделать крупный светский скандал, тем самым отдав следующий ход ее мужу. Но – всё никак, ни шатко ни валко, ни два ни полтора, Мария Викентьевна в очередной раз вернулась в семью, а у него кончились силы ее любить.

Обнявшись, Николай Сергеевич и Наденька поплакали еще полминуты, потом нежно расцеловались, губами осушая собственные слезы на чужих щеках, а потом поехали в ресторан.

Как только они вошли, из угла зала выскочил бледный бородатый субъект, крикнул: «Она никогда не будет твоей!», схватил Наденьку на руки и, шагая по столам, сбивая бутылки шампанского, приминая каблуками закуски – бросился к окну и исчез со своей драгоценной ношей в охапке.

Все гости замолчали, окаменев, и только из другого угла поднялась статная, хоть и дородная, дама лет сорока пяти и саркастически захохотала гулким меццо: «О молодость, свежесть и чистота! Ха-ха-ха! Теперь-то ты мой!»

Но это было секундное наваждение, разумеется.

Оркестр заиграл туш, гости закричали «ура!», а Николай Сергеевич и Наденька уселись во главе стола, и посаженный отец со стороны Николая Сергеевича, известный профессор Лукоянцев, поднял бокал шампанского.

Мечты

бойтесь своих желаний

Он был очень красивый – метр восемьдесят, худощавый, темно-русый, чуточку смуглый, с зелеными глазами, нос немножко с горбинкой, ноги длинные – в общем, похож на этого артиста, который играл, ну, ну, ну! – помните, там, где он потом в окно поезда выпрыгивает и долго-долго бежит по полю, на все титры. Потом садится на поваленное дерево, вытирает пот со лба – и вот за секундочку до слов The End поднимает голову и видит, что она бежит за ним. Такая улыбка… Помните, да? Ну и еще спортсмен, отличник и сын какого-то большого генерала. Это уже, вы понимаете, не артист, а вот этот мальчик.

Она была еще красивее – если, конечно, тут уместно сравнивать. Страшно красивая. Тоже высокая, стройная, глазастая, губы прямо черт знает что, и безо всякой подкачки. Фигурка ой-ой-ой. Не девочка, а кино! Училась, кстати, тоже неплохо. Звезд с неба – нет, но и не троечница. Друзей много. Веселая, не злая ни капельки. Мама у нее была, кстати говоря, очень известной артисткой. В сериалах снималась в основном, но и в полном метре тоже, иногда. Орден, кстати, получила, типа «за заслуги в искусстве», к сорокалетию со дня рождения. Пару раз даже в школу приходила, типа творческий вечер. Отрывки из фильмов, ответы на вопросы.

Школа была такая, очень крутая. В кого ни ткни – сынок или доченька. Мажоры, в общем. Дружные ребята, между прочим, – делить-то им, честно говоря, нечего. Считаться предками – глупо, на их-то уровне. В общем, всё окей.

Но вот эти двое как увидели друг друга в девятом классе (оба из других школ перешли), так и прямо как будто друг от друга шарахнулись. Даже странно. Но факт: никакого общения, даже случайно, чтоб что-то попросить там или передать. Ну, типа ручку или тетрадку. Нет! Не говоря уже чтоб потусить в одной компании.

Хотя на самом деле, конечно, они жутко понравились друг другу.

Но как-то по-странному. Каждому хотелось, чтоб другой к нему приполз, как щенок, виляя хвостиком и умильно глядя. А уж он – или она – потом даст ему кусочек сахару. Или почешет за ухом. Или не даст и не почешет.

Она, например, мечтала, что он из этакого мажора превратился в заурядного и бедноватого дяденьку с неудачной жизнью. Одинокого и безработного. А она будет знаменитая на весь мир кинозвезда. А он придет к ней наниматься шофером. И она его наймет: рослый, спортивный, почти красивый. Но самое интересное – она его не узнает! Он-то будет смотреть на нее во все глаза, с обожанием, желанием, покорностью, а она, мельком ловя его взгляд, тоже мельком подумает: «Что это он на меня шары выкатил? Уволить его, что ли? Ну ладно, пускай. Кошке позволено смотреть на короля, а коту – на королеву». Однажды он ей все-таки признается: «Помните, девятый класс сто девятой школы в Малом Никоновском переулке? То есть – помнишь? Нет, ты помнишь?!» – и назовет ее по имени, без отчества, уменьшительно. И она вспомнит! Улыбнется!