таяли. Веселое занятие, скорей даже забава, нравилась она Горынычу зело. Плохо, что для каждого выстрела приходилось долго накачиваться горючими материалами, покуда дух его не становился таким густым, что самопроизвольно, от одной мысли воспламенялся на воздухе.

Тут, задним умом, Карачун подумал, что надо было ему лучше ледяные осколки Снегуркиного ухажера в огненную реку бросить, или вон, Горынычу в качестве мишени предложить. Уже все растаяло да с другой водой смешалось бы. И думать забыл бы! А так, нет-нет, да и засомневается. Эх!

Время от времени на берегу Пучай-реки появлялись богатыри захожие и заезжие, желавшие испытать свою силушку в поединке с Горынычем. Никому сие не возбранялось. Ни и никому еще не удалось его победить, ни разу, как и не было никому от Горыныча пощады. Только косточки русские белели в травушке по обеим сторонам от моста, и с каждым годом становилось их все больше. Конечно, к такому стражнику, сделавшему рубежи Нави непроходимыми ни для кого постороннего, не имелось у начальства нареканий.

Но и в бражничанье не было Горынычу равных. Да и как его перепить, ежели пил он в три своих медных глотки? Так у него голова устроена, у Горыныча, что было на ней три личины на три разные стороны, которые свободно поворачиваться могли, сменяя одно другое, – вроде того, как вращаются стволы у пушки. Поэтому, как его перепить нормальному человеку, когда у него всегда новое жерло наготове? Никак. И Карачуну никогда прежде не удавалось такого рубежа достичь. Но сегодня, на радостях, что избежал смертельной опасности, и в твердом убеждении, что смута подавлена, вознамерился он сей славный рекорд установить.

– Наливай! – велел он Горынычу, подсаживаясь к его столу.

Тем временем Кот Баюн, чудесным образом избежав клацающих зубов Карачуновых волков, примчался прямиком к Гредню. Он и сам не мог объяснить, почему сюда именно – так ноги его распорядились.

При этом он так поспешал, что не заметил, как и где в волшебном лесу потерял свои валенки лапогрейные, и лапогрейные же варежки обронил. Только шарф красно-белый остался на шее Баюнской, хоть и тоже пострадал от острых шипов и иголок.

Увидев шествующего впереди дозором Волата, Баюн, не останавливаясь, запрыгнул тому на плечо и в безотчетном порыве прижался к его теплой шее.

– Котик! – обрадовался великан, осторожно прикрывая и прижимая Баюна к себе ладонью. – Это ты так сильно замерз или испугался?

– И то, и другое, – кивнул несколько раз подряд кот. – И то, и другое.

– Успокойся, – сказал могучан. – Больше тебе ничто не грозит. Пошли к берендею, там сказ держать будешь.

Гредень, будто почуял гостя, ждал их на крыльце. А поскольку Волат в дом, при всем желании, войти не мог, – слишком мал был для его стати дом – то и разговаривать они стали прямо там, на дворе.

– Ой, чую я, что не с доброй вестью ты, Баюн, явился, – встретил кота такой речью хозяин.

– Твоя правда! – вздохнул и горько заплакал кот. Проплакавшись же, рассказал, что за горе с ними приключилось. И куда только девалось его умение ладные речи произносить! Он заикался и запинался, и прерывался несчётное число раз, пока всю недолгую историю изложить сподобился. – Так что, больше остальных молодец наш пострадал. Он один, если на то пошло, и пострадал. За всех. Потому что – человек. А мы ничем ему помочь не смогли. Перехитрил нас коварный Карачун, эх! – Так закончил свой сказ Кот Баюн.

– Ох-хо-хо... – вздохнул и, взявшись за затылок и скребя его ногтями, крепко задумался Гредень. – Ох-хо-хо...

– А ты уверен, что Снегурка тут ни при чем? – спросил он потом. – Ну, в смысле, что она не на руку Карачуну сыграла?

– Да как ты можешь такое думать! – оскорбленно вскричал кот. – Зуб даю!

– Да я ничего не думаю, – сказал Гредень рассудительно. – Но мы не можем знать всех обстоятельств, в которые злодей ее поставил, потому и исключать ничего не должны.

– Нет-нет, – возразил кот. – Это пустое. Нам надо сосредоточиться на том, как парня спасать.

– А вот парню уже вряд ли чем поможешь. Мне очень жаль. Во всяком случае, не теперь, когда Карачун в полной своей силе, в высшем величии. Думать нужно немного дальше...

– Ну, вы можете думать, сколько хотите, – вдруг вступился в разговор Волат, – а мне уже некогда. Я, наконец, по себе дело нашел!

– Нет-нет, не смей! Даже не заикайся об этом! – горячо стал протестовать кудесник. – Голову сложишь!

– А и сложу, так что? Погибну, как положено воину и богатырю русскому, сохранив достоинство свое. Бармалей живота своего не пощадил, и мне не гоже. К тому же, засиделся я, Гредень, на этом свете, зажился. Все мои братья и прочие сродственники давным-давно в Неведомых Чертогах Родовых, я один здесь зачем-то остался. Вот, теперь ясно, зачем. Пригожусь и я. Прости, Гредень, только я тебе больше не служу. Теперь у меня – другая, особая служба.

– Погоди, погоди! – все пытался остановить могучара берендей. – Куда же ты пойдешь?

– Есть одно место, где ещё можно молодца перехватить. Надо не дать ему реку Забвения перейти.

– Но там же Горыныч на страже стоит? Тебе придется с ним сразиться!

– Что ж, давно уже у меня на него руки чешутся. Заодно посмотрим, кто из нас чего стоит. Извини, котик... – Он снял Баюна с плеча и осторожно поставил его на крыльцо, рядом с Греднем. Потом вытащил из-за пояса свой боевой топор, провел пальцем по лезвию, крепко взял его за рукоятку, на руке взвесил. – Ну, не поминайте лихом. Прощавайте!

Повернувшись к дому спиной, Волат, будто лесоруб, положил топор на плечо, потом медленно и неуклонно, широко отмахивая левой рукой, пошел вверх по склону оврага, нащупывая в снегу по неявным приметам одному ему видимую тропу подвига.

А что же леший?

Леший Андрейко, сделавшись невидимым и чудом увернувшись от морозильной палки Карачуна, вдруг обнаружил, что никому из друзей своих он помочь уже не может. Баюн, он знал, находился во дворе и там отвлекал на