За четыре года (1505–1509) Содома расписал в клуатре 26 арочных проемов (и еще две фрески – на стенах входа) сценами из жизни св. Бенедикта, и это едва ли не лучший стенописный цикл, что я видел в жизни. Это уже не высокое, но очень высокое Возрождение – не случайно на одной фреске рядом со святым Бенедиктом Содома изобразил Леонардо и Боттичелли (а на другой себя, глядящего прямо в «камеру», с ручными барсуками у ног), пасторальные настроения которых (никакой героики и мышечных усилий Микеланджело) он продолжил, ну или же «творчески развил».

Отчасти это напоминает «пузырящийся» (словно бы выгнутый изнутри ветром) стиль Синьорелли, отметил я про себя, а уже дома прочитал, что Синьорелли то ли начинал этот цикл, то ли его заканчивал, проходясь поверх остроумных фантазий Содомы.

Героический эпос из «Золотой легенды» подается им элегически, чредой бытовых зарисовок с обязательными раздольными пейзажами, без пафоса и дурмана, разнообразными интерьерными подробностями и живыми характерами, точно он не житие святого описывает, но какой-нибудь «Золотой осел» иллюстрирует.

Он (эпос) и читается как роман, задуманный Содомой против часовой стрелки (это важно для понимания причинно-следственных связей story: кони, люди, странники, ремесленники и крестьяне, сеньоры и служанки, собаки на лежанках и дети на руках, а также постоянно возникающая по краям (то сверху, то сбоку, то снизу) всяческая нечисть). Причем видно, что все черти и дьяволята, выписанные с большим юмором, были когда-то и кем-то сведены, точно неудавшиеся татуировки, выскоблены в спазматическом приступе иконоклазма.

С сохранностью росписей очень интересно – они очевидно поновлялись, но кажется, что лица персонажей тронуты не были – они отчетливы, на них будто бы наведена резкость. Тогда как фоновые фрагменты, наоборот, расфокусированы, покрытые словно бы пеленой.

Или же, наоборот, поновляли лица и фигуры (складки одеяний, домашних животных, группы тел и лиц), а то, что ad marginem, оставили в прежнем виде. Как бы то ни было, ауру они хранят и передают – возможно, оттого, что добираются сюда, на вершину, по торным кручам, очень даже немногие. Хотя именно с Монте-Оливето-Маджоре я бы начинал все туристические экспедиции в Сиену (ну или в Тоскану), настолько места душеподъемны.

Арочные своды выполняют для живописных мизансцен, залитых разноцветным светом, роль небесной сферы, в которую жизнь так гармонично вписана, несмотря на многочисленных рогатых (они, впрочем, всегда малюсенькие и жалкие, как мокрые котята). Разглядывать эту чистую радость можно часами (никогда не думал, что сподоблюсь на такой оборот), пока не прорежется аппетит. Тут, в горах, надо сказать, он зверский (у въезда в аббатство есть слегка, э-э-э-э, дороговатое кафе, зато сам монастырь бесплатный), артистические рисунки Содомы и Синьорелли (разница между ними, кстати сказать, весьма ощутима на западной стороне дворика, сначала показалось, что сохранность подвела, но нет, тут и правда видно другую руку) действительно умиротворяют, разглаживают зрителю его внутренние морщинки. Временно примиряют с тем, что «по жизни» не нравится, с тем, что тревожит, волнует, покусывая эпидермис. Легкие они, воздуховодные, и близко очень – хоть и приподняты на стене, но до них можно дотянуться рукой. Вот что важно: они соразмерны человеку – мне, вам. Всем. Не как в храмах или в музеях. Вот откуда берется эффект «крупных планов», сменяющих друг друга даже в многофигурных эпизодах.

Когда братья-оливетанцы расходились после молитвы, они шли по драгоценному клуатру как по обычному проулку: эта красота уже впитана ими до донца, вот почему они такие сытые и свеженькие. А мне-то что: приехать, ахнуть и вновь вернуться по серпантину в низины – эта поездка с рывком на гору была как вдох и выдох, стремительна и ни на что не похожа, вот честно, даже сравнить-то не с чем.

Всю сиенскую неделю постоянно ловил себя на желании поскорее избавиться от влияния этого города, его излучений и сверхплотной спаянности домов в непроницаемые темные улицы центра, куда шел с неохотой, будто по обязанности, и откуда уходил преувеличенно быстрым шагом, почти бежал. Сбегал в укрытие.

Надо сказать, что главный сиенский холм, на который город вскарабкался, где и замер однажды, ощерившись башнями и черепичной щетиной, словно хищный бутон, работает как интровертная воронка. Сиена – самый плотный, самый мощный, сконцентрированный город из всех встреченных в этом путешествии.

В Сиене-то я еще этого не знаю, а вот когда отойдешь от дороги и непосредственных впечатлений на солидное расстояние, дающее возможность окинуть город и его панорамы со стороны, становится явным – эта гора и есть пик поездки, сложившейся по всем правилам драматического искусства с0 своей завязкой, дорогой вверх – пиком и кризисом, а также развязкой после длительного спуска. С героем и его целью, которую отдаляют всяческие «препятствия».

Меня из Сиены выталкивала сверхплотность ее конструкций и городского «вещества», скорее всего, это просто другой лиги город, иного агрегатного свойства, более близкого Флоренции, чем Перудже или, к примеру, Урбино. И теперь, когда я далеко от Тосканы, нет города, зовущего вернуться, сильнее Сиены. Отсюда она видится мне драгоценным камнем, поблескивающим на закатном солнце разными гранями – особенно если смотреть снизу, со стороны железнодорожной станции и развязки с набором безликих супермаркетов в невыразительных ангарах.

Александр Блок описывал итальянские города совсем уже пресно, вилами по воде. Тот случай, когда важнее, кто говорит: звезда имеет право быть собой, хотя бы и в рамках избранного образа – аудитория, «идущая на Блока», все равно останется благодарной, ведь ждет она не Италии, но эманаций самого поэта, когда текст выполняет функцию части его тела, субститута, например тембра.

Но не каждый турист – Блок. Проехал, подобно миллионам других, взглянул, записал, решил свою проблему, исчез – сначала вернувшись домой, затем уже и из жизни. Ни следа, ни тени. Интересно, конечно, думать об этом, возвращаясь длинной дорогой в кемпинг. Мышечные усилия говорят тебе, что ты еще жив.

Дорога обратно «на базу» с ночевкой многоукладна и уже на второй день воспринимается как «обычный» маршрут. Сначала через исторические ворота («рабы сквозь римские ворота уже не ввозят мозаик…») попадаешь в борги, районы, скатывающиеся с холма к его подножью. Они более молодые, асфальтированные, уже совсем разреженные, пропитанные современностью. Вдруг, пока эскалаторы один за другим спускаются в окончательную актуальность рядом с железнодорожным вокзалом (мне ж еще по спирали подниматься на соседний холм с виллами и отелями), захотелось выделить слово «современность» курсивом или разрядкой. В октябре темнеет быстро, но насыщенно.