Полубородый считает таких людей опасными, не потому, что они такие уж злые, они не злые, по крайней мере, не от природы злые, а потому что они больше не отличают дружеского тычка от хорошего удара палицей, для них это одно и то же, и когда сворачивают другому шею, они видят лишь весёлую гримасу удушаемого и не замечают, что убивают камрада. Человек ведь такое животное, которое ко всему привыкает, говорит он, а когда человек натерпелся бедствий, они потом кажутся ему в порядке вещей. Пока что в деревне ничего плохого не стряслось, но Алисий видится ему как племенной бык в хлеву Айхенбергера: дети могут долго водить его за кольцо в носу, а потом он в одночасье превращается в лютого зверя.

Правда, Штоффель сказал, что Алисий не кажется ему таким уж опасным, такие люди все свои подвиги совершают одним языком, а не руками, но Полубородый оказался прав, причём так, как никто из нас не ожидал.

Однажды под вечер дядя Алисий внезапно возник перед кузницей; он стоял, расставив ноги шире обычного, и кричал:

– Евсебий! Евсебий! – хотя уж как мы ему объясняли, что в Эгери никто не должен знать этого имени.

Штоффель быстренько втащил его в кузницу и закрыл дверь; сперва он думал, что Алисий просто пьян, но оказалось нечто совсем другое. Когда кто-то чем-либо горд, это тоже своего рода опьянение, а дядя Алисий был в таком восторге от самого себя, как будто в одиночку выиграл битву.

– Конец пришёл Готфридли! – объявил он. – Готфридли умер и похоронен, раз и навсегда.

И он ещё раз выкрикнул «Евсебий!», да так громко, будто я был в пяти деревнях от кузницы, а ведь я стоял так близко к нему, что чувствовал запах водки в его дыхании. И снова и снова: «Евсебий!» Это было как военный клич или скорее как победный вопль после битвы, когда она уже выиграна, а ликование никак не стихает. Алисий орал так громко, что Кэттерли сбежала по лестнице в испуге, что случилось страшное.

Вот и хорошо, что красивая фройляйн при этом тоже присутствует, сказал дядя Алисий, исполняя свой замысловатый поклон, потому что, мол, его сообщение касается всей семьи. Есть, дескать, изменения в семейных отношениях, здесь в Эгери и у нас в деревне. Отныне я больше не сын выдуманного кузена Штоффеля из Урзеренталя. С этой сказочной историей покончено и finito[21], а я теперь снова племянник урядника Алисия, и кому это не подходит, пусть скажет, и тогда он, Алисий, вобьёт тому в башку эту новость кулаком. Никакого Готфридли больше нет. Теперь это решено и объявлено, есть только Евсебий, причём этот Евсебий отправится с ним сегодня же назад в деревню, где ему положено быть, и точка, записано пером, посыпано песком.

– А приор? – спросил Штоффель.

Дядя Алисий принял такой вид, будто этот вопрос был для него подарком, причём долгожданным. Как кошка, вылакавшая молоко, – так называла это наша мать, хотя никогда бы у неё кошка не подкралась к молоку, уж за этим она следила. Алисий осклабился и прищурил свой здоровый глаз.

– Какой ещё приор? – спросил он.

– Монастыря Айнзидельн.

– В Айнзидельне нет приора, – сказал Алисий, не в силах устоять на месте от восхищения самим собой. – Сперва его надо назначить, но когда ещё это будет!

Видно, наши лица были такими удивлёнными, как будто у него вырос рог или второй нос, и он довольно смеялся, вернее, выкрикивал: «Ха, ха, ха!», каждый слог как отдельное слово, и потом сказал:

– У них там в монастыре сейчас есть более неотложные дела, чем выбирать нового приора, им ещё старого надо похоронить. Такого важного человека ведь не зароешь просто так, как дохлую кошку.

– Откуда ты знаешь, что он?..

– Я случайно при этом присутствовал, – ответил Алисий, но слово «случайно» он произнёс врастяжку, «случа-а-айно», так что сразу было понятно: это была не случайность. – Его мул споткнулся, и он при падении сломал шею. Красивый такой, белый мул. Жаль, что убежал, вместе с седлом и благородной попоной. Можно было бы выручить за него хорошие деньги. Прямо жа-а-аль. – И последнее слово он так растянул в длину, что все поняли: мул убежал не просто так.

Брат Зенобий как-то мне рассказывал, что приор никогда не выезжает в одиночку, всегда в сопровождении двоих послушников, один ведёт мула за уздечку, а второй шагает впереди, и если на узкой дороге кто-то попадётся навстречу, он кричит: «Дорогу приору!» – и распугивает всех.

– А что, господин приор был в пути совсем один? – спросил я.

– Сперва не один, – ответил Алисий, – там были ещё два монашека, но они убежали, я не знаю почему. Наверное, чего-то испугались. Не знаю чего. – И он снова засмеялся и сделал пару танцевальных па, такого танца, какого у нас не знают. – Должно быть, того же, чего и мул, – сказал он. – Может, верёвки, натянутой поперёк тропы. Даже не представляю, кому могло прийти в голову такое злодеяние. Или, может, ямы, которую кто-то вырыл позади верёвки. Наши солдаты называют такую яму английским рвом.

Штоффель посмотрел на Кэттерли, Кэттерли посмотрела на меня, и мы все подумали одно и то же. Дядя Алисий взял железный прут и стал отбивать им такт по наковальне к своему танцу.

– Ах, Алисий, ах, Алисий! – припевал он. – Спасибо, дядюшка Алисий!

Когда он в ярости, его можно испугаться, но когда он веселится, это ещё страшнее.

Позднее прошёл слух, что на приора напали разбойники и убили его, сопровождающих прогнали, а мула украли, но мы-то со Штоффелем и Кэттерли знали, что там были не разбойники, а дядя Алисий с парой своих друзей-солдат. Мул был продан, белые особенно ценятся, из благородной попоны кто-то из них сделал себе накидку, такие люди любят что поярче. Но вот монастырский герб с вышитым знаком святого Мейнарда ему пришлось, наверное, вырезать, иначе бы два эти ворона с герба привели его на виселицу. Алисий, кажется, этого не боялся, он вообще не ведал мук совести, всегда гордился всем, что сделал, и не мог понять, почему мы его не хвалим. Он бы призвал Мочало с его барабаном, чтобы тот ходил от деревни к деревне и всюду вещал о подвиге, как это поётся в песне: «В поединок вступил герой и победу принёс домой». Защитить свою семью, так это называет Алисий, есть высший долг мужчины, а будучи солдатом, быстро постигаешь, что на войне главное