class="p1">– Следующее, наверное, второе ухо? – сказал я, и собственный голос показался мне таким тонким, как у маленького мальчика.

Алисий презрительно засмеялся.

– Это было бы скучно, – сказал он. – Разнообразие украшает жизнь, после красного вина надо пить белое, а после молодой женщины надо брать старую. Нет, дальше ему оттяпали нос, большими кусачками, такие наверняка есть в кузнице среди инструментов Штоффеля.

Он сомкнул запястья и изобразил щипцы, откусил ими ёлочную шишку, заменившую снеговику нос, и бросил её на землю. Потом сорвал ещё больше ягод рябины и сделал снеговику ещё одно красное пятно спереди.

– Кстати, – сказал он, – и это ещё одно дело, о котором ты не услышишь в проповеди: если человек кричит, а ему в это время откусывают нос, его голос меняется, становится более высоким, почти как у женщины. Около меня стоял один, он сказал: если было бы достаточно бунтовщиков и у каждого менять место откусывания, можно было бы составить из них целый монашеский хор.

У снеговика не было рук, их было бы трудно вылепить, поэтому в следующей главе казни Алисий просто выкрасил рябиновым соком бока среднего шара снеговика. Поскольку Брусати нарушил клятву верности королю – «а это вообще самое тяжкое преступление», – то сперва ему отрезали пальцы, которыми клянутся, и у него на глазах скормили собакам.

– Эту работу делал фельдшер, – рассказывал дядя Алисий, – и каждую рану тут же заливали смолой, мы же не хотели, чтобы Брусати до времени истёк кровью и испортил нам всё удовольствие.

Я не находил в этой истории никакого удовольствия, но если бы возразил дяде Алисию, было бы нехорошо. Он-то наслаждался воспоминаниями об этой казни, так же, как я с радостью вспоминаю, как было у нас дома при живой матери.

Затем они заставили связанного Брусати плясать, испанский танец, как это назвал Алисий, они поднесли к его ступням горящие факелы, а музыканты при этом играли на дудочках. Алисий настолько погрузился в воспоминания, что и сам начал пританцовывать и кричать: «Оле! Оле!» Пришлось подавить слёзы, потому что это напомнило мне, как Полубородый рассказывал нам, что в его городе это хотя и не называли танцем, но всё было очень похоже, когда он стоял на костре. Всё-таки пара сдавленных всхлипов из меня вырвалась, но дядя Алисий подумал, что это смех, и был доволен. Люди слышат то, что хотят слышать.

И один глаз Брусати выкололи ещё до обеда, только один, сказал Алисий, потому что он же должен был увидеть, что мы ещё с ним задумали.

Господин капеллан сказал однажды в проповеди, что злые деяния возвращаются к содеявшим их в той же форме, как возвращается эхо из пещеры, и я подумал, уж не из-за этой ли истории Алисий потом лишился собственного глаза. При тех пытках он лишь присутствовал и смотрел на них, но я считаю, это почти то же самое, что самому их совершать.

Он рассказывал ещё долго, от снеговика уже мало чего осталось, и вот что было странно: хотя то, что они делали этому Брусати, становилось всё хуже, слышать это было всё легче. Всё это становилось просто историей, как при рассказах Чёртовой Аннели уже не так боишься, если чёрт кому-то отрывает голову или варит суп из крови девственницы. Под конец это было уже так, будто Алисий описывает, как Айхенбергер закалывает свинью; из мужчины вырезали один кусок за другим, и даже когда он был уже мёртвый, они не прекратили, а привязали его руки и ноги к четырём коням, и те разорвали его тело на части. Вообще-то его должны были ещё колесовать, – в тоне Алисия слышалось разочарование, когда он об этом рассказывал, – но для этого уже не нашлось достаточно больших кусков. Остаток снеговика был уже весь в рябиновых пятнах, и Алисий взял палку и размолотил его полностью.

– Вот так, – сказал он, тяжело дыша при этом, – теперь ты кое-чему научился.

В какой-то момент из дома вышел Штоффель и сказал, что ему всё равно, как ведут себя в военном лагере, но здесь мы в Эгери, и тут нет в обычае такого, чтобы люди ни свет ни заря устраивали на улице представления. Кроме того, Готфридли – «Евсебий!» – строптиво выкрикнул Алисий – не должен мозолить людям глаза, ведь вполне возможно, что приор до сих пор посылает людей на розыски.

Ну, это дело он скоро уладит, заявил дядя Алисий, у него уже есть одна идея, как это организовать.

Тридцать девятая глава, в которой Себи снова становится Себи

После его первого появления мы какое-то время ничего не слышали о дяде Алисии, а потом Полубородый о нём рассказал. То, что Алисий теперь намерен стать главой нашей семьи; он обосновался в нашем доме, заняв лучшее спальное место, возле очага. Поли от него в восторге, сказал Полубородый, и бегает за ним как гусятко за гусыней, осталось только из поклонения перед Алисием дать ему своё ухо на поругание, как сам Поли покалечил ухо Мочала. А для Гени, сказал Полубородый, новые порядки в доме безразличны, его уже давно не видели в деревне, фогт Штауффахер, мол, так восхитился его рассудительностью, что забрал Гени к себе в Швиц и уже не отпускал, а хотел оставить при себе секретарём или советником; от Гени только вспоможение поступало: один раз мешок муки, другой раз шмат свиного сала. А в нашем доме, по слова Полубородого, установилось мужское царство; сейчас зима, и работы мало, так что пускай себе, но весной, с началом полевых работ, надо будет что-то делать. У Алисия всегда много гостей, они часто остаются на несколько дней, и всё это солдаты, которые после смерти короля потеряли место в полку и направляются к себе домой; войн в мире меньше не стало, но жители Швица, кажется, вышли из моды в качестве наёмных солдат. Деньги у большинства из них, похоже, есть, в отличие от Алисия, и монеты у них в мошне не приклеенные; так что там пир горой каждый день до поздней ночи, на одни только свечи спускается столько денег, что хватило бы иной вдове на прокорм детей, а Мартин Криенбюль не успевает подвозить столько вина, сколько они выпивают. А ещё они горланят богохульные песни, но в деревне никто не отваживается их приструнить, да и правильно: группу из троих-четверых служивых лучше не задирать. Иногда гости Алисия устраивают драку и между собой, и когда потом у кого-то из них разбита голова, они