поэтому он так и не понял, что вбирало в себя это слово. Какие последствия влекло за собой. Как он мог не догадываться, что вдобавок к постоянной боли его дочь несла на себе груз чувства неполноценности, лишения и вины? Столько лет она упрямо держала все в себе, проживая наедине. Эл закрыл лицо ладонями, но слова по-прежнему стояли у него перед глазами, выжженные на сетчатке каленым железом стыда.

Никогда в жизни он не чувствовал себя таким неудачником.

* * *

Когда Фиби спустилась на кухню, ее отец сидел на стуле, обхватив голову руками. Его плечи тряслись. Должно быть, случилось что-то ужасное. Первым делом она подумала о Кристине. Неужели он все-таки влюбился в нее? Затем ход ее мыслей сделал крутой поворот. Коко? Что-то случилось с Коко?

– Папа? – Он вздрогнул и начал утирать с лица слезы. Вытащив из кармана носовой платок, он высморкался. – Папа, что случилось?

Фиби шагнула вперед и обняла его, поцеловала в седые волосы на макушке, вдохнула землистый запах, исходивший от его свитера. Из его горла вырвался всхлип, как будто он сдерживал рыдания. Он пододвинул к себе лежавший на столе блокнот. Тот был открыт на странице, когда-то исписанной ее полными отчаяния словами.

Она в ужасе посмотрела на отца.

– Ты это прочел, да? Прости.

– Ох, Фиби, Фиби, нет! Это я, я должен просить прощения.

Она попыталась объяснить:

– Мне нужно было куда-то выплеснуть эти мысли, поэтому я записала их на бумагу – удивительно, но это правда помогает. Не знаю как, но я почувствовала себя чуточку лучше, когда мне удалось облечь свои чувства в слова. Знаю, все это звучит ужасно жалостливо. Честное слово, я ни в коем случае не хотела обременять тебя этим.

Эл всплеснул руками в жесте отчаяния. Он встал, скрипнув стулом по полу, притянул ее к себе и стиснул в объятиях.

– Я здесь для того, чтобы ты обременяла меня своими проблемами. Это моя работа. Я же твой отец, черт возьми. Почему ты не рассказывала мне, что у тебя на душе? Ты никогда мне этого не рассказываешь.

– Иногда мне хочется, очень, но я знаю, как тебе будет больно. И какой смысл нам обоим мучиться от боли?

– Мне еще больнее от того, что ты мне не доверяешь, – простонал он.

Как она могла заставить его понять? Это бремя. Ожидания общества, друзей, семьи. Ее самой.

– Я должна быть храброй.

Он яростно замотал головой:

– Нет. Ты можешь не быть храброй.

– Я должна быть сильной.

– И сильной ты тоже можешь не быть.

– Я должна сохранять оптимизм.

– Нет, Фиби. Это не так. Ты никому ничего не должна. – Он выплюнул эти слова, будто они были отравлены.

– Но я так не хочу быть пессимисткой. Не хочу быть жертвой.

– Фиби, ты самый храбрый, самый сильный человек из всех, кого я знаю. И я всегда буду знать это как абсолютную истину, даже если ты сама начнешь в этом сомневаться.

Она прижалась к нему.

– Спасибо, папа. Ты тоже замечательный, – прошептала она. Затем добавила: – Я знаю, что я не совсем безнадежна. Я же стараюсь с выдрами, правда?

– Еще как стараешься. Еще как. Спасибо судьбе за этих выдр.

– Я все еще могу что-то решать, хоть и в очень узких рамках, правда?

– Совершенно верно, – подтвердил он. – Знаешь, иногда ты так напоминаешь мне свою мать. Рут часто говорила: «Ты принимаешь решение, а решение формирует тебя». – Он еще крепче прижал ее к себе. – Я хочу, чтобы ты прямо сейчас приняла еще одно решение, моя прекрасная, храбрая дочь. Никогда, прошу тебя, никогда не чувствуй себя виноватой передо мной. Я нуждаюсь в тебе так же сильно, как и ты во мне. Где бы я был без тебя? Не отвечай, – предупредил он с гримасой, едва она открыла рот. – Фиби, умоляю, пообещай мне одну вещь. Обещай мне, что впредь ты никогда не будешь стесняться «обременять» меня своими мыслями, нуждами, чувствами и тревогами. Я хочу слышать о них. Я хочу слышать о каждой мелочи. Я хочу быть твоей поддержкой и опорой.

Теперь она открыто рыдала. Громко, благодарно, взахлеб. Эти слезы слишком долго ждали своего выхода.

– Я обещаю… только, пожалуйста, прояви терпение. Замалчивание вошло у меня в привычку. Мне трудно быть откровенной, когда разговор заходит о боли. Но я буду стараться. – После того, как ее дыхание выровнялось, она поняла, что должна сказать еще кое-что. – Папа… я хочу, чтобы ты тоже кое-что мне пообещал. Ты тратишь столько времени и сил на заботу обо мне, и я очень ценю это – каждую мелочь, правда. Но я хочу, чтобы ты позаботился и о себе тоже: подумал о своих желаниях и своих нуждах. – На его лице отразилось замешательство, словно подобное никогда не приходило ему в голову. – Подумай о том, что сделает тебя счастливым. И дерзай. Обещаешь мне это?

Он еще раз крепко сжал ее в объятиях.

– Я постараюсь.

* * *

Над рекой мутились холодные туманы. Лист за листом желтели и сохли папоротники, постепенно превращаясь в хрустящие коричневые метелки, рассыпающиеся в порошок под копытами проходящих по ним оленей. Вересковая пустошь сменила свой рыжий покров на голые заросли стерни. Обильная растительность на обочинах поредела и потеряла свой радостный вид, а затем отмерла вовсе. Опавшие листья унесли ветры.

Зима наступила и, казалось, собиралась длиться вечно, так и не расщедрившись на сверкающий снег и иней, а лишь распространяя повсюду беспросветную серость.

Фиби жалела, что не может проматывать вперед скучные моменты жизни, как это делают вымышленные персонажи. Долгие часы сна, походы в туалет, попытки придумать остроумный ответ, сожаления о реально сказанном; усталость, не позволяющую функционировать, ожидание передышки, ожидание следующего приема пищи, ожидание, пока обезболивающие начнут творить свои чудеса. Шерлок и Эркюль никогда не тратили свое время на подобные пустяки.

Эл продолжал развозить посылки по Дарликомбу и его окрестностям. Рождество с его несметным количеством заказов отняло у него все силы, и было к лучшему, что Джулс и Джек предпочли не затягивать праздничный визит. Все постарались на славу и приготовили что-то к рождественскому ужину, но Фиби почти не принимала участия в торжестве. Она хотела только впасть в спячку. Большую часть времени она проводила в постели, задернув шторы, за просмотром детективных сериалов и прослушиванием аудиокниг.

В конце января выпал снег. Воздух мерцал, река переливалась кристаллами, деревья стали напоминать мазки серебряной и белой акварели. Выдры питомника резвились и кувыркались в падающих хлопьях, оставляя за собой задорную неразбериху следов.