Вдоль реки тянулись брошенные, пустые шатры. Очевидно, гарнизон собирался в спешке, и не все они смогли забрать с собой.

— Нас осталось здесь достаточно, — рассказывал Хиаши, когда они, ведя лошадей по уздцы, медленно шагали к месту, где был разбит лагерь. — Но даже те, кто ушел. Не все они ушли в столицу. Многие разбежались... Император прислал кого-то с юга — я даже не помню, чтобы встречал этого военачальника во дворце. Ему было трудно заставить воинов себя слушать.

Мамору кивал, но мыслями был далеко.

Талилу он увидел на берегу. Сосредоточенно она рубила деревянным мечом вкрученный в землю столб. Оба его полководца и Такахиро как-то незаметно отстали, и к реке он спустился один. Когда она услышала его шаги, то бросила свое занятие и развернулась. Она тяжело дышала после отработки ударов; грудь вздымалась; тонкие пряди волос прилипли к вискам, а на бледных щеках горел румянец.

У него заныло что-то груди. Редкие солнечные лучи скользнули по серебристым сенбонам, которые удерживали прическу Талилы, и погасли в темной ткани ее кимоно.

— Здравствуй, — он заговорил первым, хотя первой полагалось поприветствовать его ей.

Вместо ответа она склонила голову. Воротник кимоно съехал чуть вбок, и его взору открылся кусочек обнаженной кожи. В горле пересохло.

— Здравствуй, Мамору.

Она держалась скованно — совсем как в их первые встречи, и ему казалось, причиной тому было нечто большее, чем обида. Он успел хорошо ее изучить и знал, что для Талилы превыше всего был долг. И правила, которые она старалась неукоснительно соблюдать. А сейчас он смотрел на нее и замечал, как изменился ее взгляд, каким непривычно хмурым выглядело ее лицо. Словно что-то подтачивало ее изнутри.

Талила редко улыбалась, но и хмурилась — тоже. Она всегда предпочитала суровую сосредоточенность.

— Я... я виновата... — выдохнула она, и ее слова окатили его ведром ледяной воды.

Что?..

— Ты отправил меня на разведку. Я должна была вернуться в лагерь с вестями из внешнего мира... — продолжила меж тем Талила.

Он шагнул к ней и заставил замолчать, приложив палец к губам. Она вскинула на него широко распахнутые глаза, в которых плескалось невыразимое удивление. Но Талила не вздрогнула и не отстранилась, лишь продолжила смотреть на него так, словно видела впервые.

— Я запрещаю тебе просить прощения, — сказал он строго и серьезно.

— Я не выполнила твой приказ, — она все же чуть отодвинулась, и Мамору резко убрал руку от ее лица, и вытянул вдоль тела, сжав кулак.

«Я должен перестать давать тебе невыполнимые приказы», — мелькнуло у него в голове, но вслух он сказал другое.

— Об этом судить буду я.

Губы Талилы шевельнулись, словно она хотела что-то возразить, но она лишь покачала головой и промолчала.

— Как твоя спина? — спросила, когда тишина между ними стала слишком давящей.

Она избегала на него смотреть, и Мамору сделалось горько.

Но ему некого было винить, кроме себя.

«Потому что твоя магия слишком важна и ценна».

— Зажила, — сказал он коротко, и прозвучало слишком грубо.

Оба вздохнули с облегчение, когда эта неловкая беседа была прервана: Мамору окликнул кто-то из войска, и он ушел, оставив Талилу в одиночестве на берегу, где она смогла в мелкие щепки измочалить деревянный тренировочный меч о столб.

Но легче не стало.

Мамору смотрел на нее целый день. Где бы в лагере ни находился, постоянно выискивал жену взглядом. Злился сам на себя — но все равно оборачивался ей вслед. К вечеру в груди накопилось столько всего невнятного и смутного, что, когда кто-то предложил выкупаться в ледяной воде, он согласился едва ли не первым.

Но даже холодная река не остудила голову. Свежий шрам на спине обожгло, когда он нырнул, и, стоя на берегу, он чувствовал на себя косые взгляды. В открытую смотреть на кусок кожи, где когда-то была проклятая печать, не решался никто.

А в шатре, когда он вернулся, его встретил прямой, даже требовательный взгляд Талилы.

— Я тоже хочу... в реку... — сказала она, и он застыл прямо с поднятой рукой, не задернув полог.

— Вода ледяная, — откашлявшись, проговорил кое-как.

— Потерплю.

Мамору прикрыл на мгновение глаза. Он не мог отпустить ее одну. А это означало, что ему придется пойти с ней. И посторожить, чтобы никто не посмел на нее смотреть. И, самое главное, сдержаться самому.

Сцепив зубы, он молча посторонился и шагнул наружу.

— Идем.

В реку Талила залезла в нательной рубашке, и он был готов произнести короткую молитву-благодарность богам. Жаль, что он давно перестал в них верить.

Они прошли чуть выше по течению и повернули вдоль русла, чтобы никто не увидел их с холма, на котором был разбит лагерь. Мамору стоял на берегу, спиной к воде, скрестив на груди руки, и невидящим взглядом буравил пространство перед собой. Светила тусклая, убывающая луна. Плескалась река, и небольшие волны, обгоняя друг друга, с шипением разбивались о выступающие валуны.

Мамору старался думать, о чем угодно.

Но думал только о жене.

«Совсем потерял голову, — укорил он себя. — Она тебе доверяет».

А затем обернулся так быстро, что сам того не заметил — а когда поймал себя на этом, уже было поздно.

Талила стояла по пояс в воде, к нему спиной, и отжимала мокрые волосы. Полоса лунного света скользнула по ее фигуре, обрисовывая тонкие изгибы, которые рубашка уже не скрывала. Она была погружена в свои ощущения — дрожала от холода, но, кажется, не жаловалась и не спешила вылезать.

Тонкая ткань так плотно облепила ее тело, что казалась тоньше паутинки. Глаза Мамору на мгновение расширились: ему не хватало сил отвести взгляд.

Стук крови в ушах перекрыл шум реки, и мир вокруг будто исчез. Он видел ее такой, какой не видел еще никогда: слишком прекрасной, чтобы он мог отвернуться. Сердце билось неровно, а внутри все пылало от смятения. Собравшись с духом, Мамору заставил себя закрыть глаза и сжал кулаки до побелевших костяшек.

А затем все же отвернулся и уставился в темноту, сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь выровнять дыхание.

Вскоре его пытка закончилась: Талила выбралась на берег. Он слышал и шелест ткани, и ее шаги, и то, как клацали от холода ее зубы, и гнал, гнал прочь все мысли.

Когда она поравнялась с ним — закутанная в одежду,