Ничего, не впервой. Россия не раз и не два проходила через кризисы галлофобии, особенно после царствования Екатерины Великой. В разное время подвергались гонениям французские идеи, моды, обычаи. Сейчас, впрочем, эти настроения будоражили только интеллигентскую среду, которая, судя по всему, не могла простить Францию за то, что та поддержала русский царизм финансово, укрепив тем самым самодержавие.

Вообще русское общественное мнение – это что-то! В нем все более превалируют два основных течения. Одно несется бурлящим потоком за далекий светлый горизонт, где гремят марши триумфальных побед, а Россия простерла свои границы за Константинополь, Фракию, Армению, Трапезунд, Персию… Другое же разбивается о кажущееся неодолимым препятствие германской скалы и вяло плещется у ее подножия, зарастая ряской апатии, чувства бессилия и покорности судьбе. Причем оба эти течения зачастую соседствуют у одних и тех же людей. Еще чаще приходят на смену друг другу, как туалеты модниц. Словно это и есть две самые сильные склонности русской души – мечта и разочарование. И как они уживаются вместе? Что за народ!..

Вот и председатель Совета министров недалеко ушел. Палеолог встретился с ним спустя два дня с того короткого разговора в Казанском соборе, когда делал визит его супруге, госпоже Горемыкиной. Старая дама была еще вполне симпатичной и вела себя крайне любезно. Приветливо улыбалась, а то и хохотала откровенно, так запрокидывая голову, что ее корона из седых волос, казалось, вот-вот рассыплется. Но ничего подобного не происходило.

За чаепитием к ним присоединился ее муж. Пользуясь моментом, Палеолог сказал ему тоном дружеского упрека:

– Третьего дня, в Казанском соборе, мне показалось, что вы смотрите со спокойной душой на трудности в военном положении.

Горемыкин ответил слабым голосом и тоже вроде бы в шутку:

– Что же вы хотите… Я так стар. Уж так давно следовало бы положить меня в гроб. Я говорил это императору на днях. Но его величеству не было угодно меня выслушать… Может быть, наконец, лучше, чтобы это было так. В моем возрасте не стремятся менять более чем нужно порядок вещей…

Есть ли смысл винить людей в их пессимизме? С тех пор, как разразилась эта война, уже великое множество раз события противоречили самым разумным расчетам и опровергали самые мудрые предвидения. Теперь никто не осмеливается брать на себя роль пророка. Прогнозы делают лишь в пределах ближайших перспектив и непосредственных возможностей. Германия глубоко заблуждалась, полагая, что война будет скоротечной. Вместе с ней заблуждались и другие.

Теперь всем стало ясно, что борьба будет очень долгой, очень упорной и окончательная победа достанется наиболее стойкому. Нынешняя война не чета всем прошлым войнам, вместе взятым. Она будет идти не на жизнь, а на смерть, до полнейшего истощения. Пока не кончатся пищевые запасы, не иссякнут орудия производства, человеческие ресурсы и моральные силы. Кто сохранит последние крохи, когда у прочих не останется вообще ничего, тот и получит свой шанс, быть может, в последний час войны.

* * *

– Мать честная, ну и студено же нонче! – В блиндаж ввалился Антон Быковский.

Не снимая шинели, присел у жаркой железной печки, внутри которой утробно гудело пламя, и протянул к ней озябшие руки.

– Веселее лопатой надо было махать, – поддел его вошедший следом Петр Сорока. – Не токма не продрог бы, еще б и упарился.

– Вот сам бы и пробовал в стылой земле колупаться. Чего за кайло ухватился? Знай себе долбит. Хитрый, да?

– Просто ты все равно кайло бы не взял. Больно ленивый. Оттого и мерзнешь…

Их незлую перепалку прервало появление в блиндаже другого батарейца. Длинными, как у орангутанга, руками он держал большущую охапку дров. За ней и человека-то не видать. Дрова, казалось, шли сами собой, на двух ногах, обутых в солдатские сапоги. Но вот руки расцепились, и поленья с грохотом упали на пол, образовав довольно высокую горку.

– Ну, теперича до утра хватит, – констатировал истопник, оценивающе посмотрев на кучу, и принялся отряхивать шинель.

– Силен ты, Фома, – завистливо покачал головой Быковский. – Вот кому лопатой орудовать надобно. Копнул два раза, и цельный ход сообчения готов.

– Тогда тебе пришлось бы полночи по дрова ходить, – усмехнулся в ответ Сорока.

Истопник, не обращая внимания на колкости товарищей, молча сунул в печь пару деревяшек, прикрыл железную дверцу и поставил греться чайник с водой.

– Чаек – это хорошо, – довольно потер ладони Петр. – Доставайте кружки, братцы…

Снова хлопнула дверь блиндажа, впустив еще кого-то вместе с моментально растаявшим клубом холодного воздуха.

– Привет честной компании! – выйдя на слабый свет электрической лампочки, весело поздоровался Иван Борисенко, оберфейерверкер восьмидюймового орудия[81]из соседней батареи. – А я вам кое-что принес.

С этими словами он расстегнул шинель и вытащил из-за пазухи… журнал в красивой обложке. На ней на фоне замысловатого алого узора красовался черный двуглавый орел, сжимающий в лапах скипетр и державу. Под ним, на вьющейся ленте, крупными буквами было написано: «Летопись войны 1914 года».

Пока Сорока, шевеля губами, читал по слогам, пронырливый Фома деловито пощупал бумагу.

– На растопку, что ль? Для махорки вряд ли сгодится…

– Сам ты на растопку! – Иван возмущенно выдернул журнал из цепких пальцев солдата. – Штабс-капитан Позняк велел вам отнесть, показать. Тут про вашего Мартынова написано. Вот, смотрите…

Сев под лампу, Борисенко принялся быстро листать. Замелькали картинки вперемешку с убористым типографским текстом. Наконец, грязный палец оберфейерверкера воткнулся в раскрытую страницу.

– Во! Петро, ты самый грамотный. Читай отседа.

Осторожно взяв журнал, Сорока увидел заголовок и забормотал, читая вслух:

– «Оборона Осовца (очерк военных действий под крепостью в сентябре 1914 г.)…»

– Ха! Опамятовались. Ужо январь на дворе, – не сдержался Быковский, но замолчал, когда остальные зашикали.

– Читай, читай, – подбодрили Петра, и тот продолжил:

«С первого дня мобилизации гарнизон крепости, все от мала до велика, каждый по своей способности, рука об руку, дружно, помогая друг другу, в сознании великой ответственности и движимые беззаветной верностью и преданностью своему долгу, выполняли сложные и многочисленные работы по усовершенствованию обороноспособности крепости, вверенной их защите. Не зная отдыха ни днем, ни ночью, ни праздников, гарнизон выполнил поистине гигантскую работу, и ко дню появления неприятеля перед крепостью таковая была неузнаваема…»