…А теперь наполняется теплом ваша левая рука. От пальцев тепло поднимается все выше и выше, приятно охватывает всю ладонь, ласково поднимается дальше, по предплечью, достигает плеча. Руку невозможно поднять, она полностью расслаблена, она тяжела. Руке тепло. Левой руке тепло…

Затем тепло, как материнская улыбка, нежно и ласково упадает на мои ноги — тут же отнимающиеся, до краев налитые гипнотической тяжестью. От ног, подобно гангрене, тепло распространяется по всему моему телу. Вот я уже не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой. Очи отяжелели до предельной степени, веки налились свинцовой тяжестью; меня вдавливает в лежанку, как летчика-испытателя, разогнавшего самолет до наивысшей скорости, до той точки, в которой, как печенье, ломаются крылья, плавится стекло, выпрыгивают из орбит плохо приклеенные глаза. А доктор не останавливается, и я расслабляюсь все больше и больше, становясь теплей и теплей, тяжелей и спокойней, пока не достигаю состояния глубокого и здорового сна.

Тот чудовищный бред, который мне приходится выслушивать в так называемом состоянии сна, я оставляю целиком и полностью на совести экспериментатора.

9

Сценарии наших встреч с адвокатом просты и однообразны. Она уже за столом, уже ждет меня, сидя на стуле; кожаный портфельчик — того же вишневокоричневого цвета, что и бумажник, — у ножки стола. На столе могут быть ее локти — тяжелые локоны ее черных волос его не достигают, — ручка, карандаш, раскрытый блокнот, бумаги, относящиеся к моему делу. Так как дело это меня мало интересует и уже давно не претерпевает каких-либо заметных изменений, беседа скоро переходит на другие темы. Однако как ни увлекательны ее рассказы, мне не удается забыть, что две вот точно такие же, как она, погибли в Москве по моей вине. Более того, в ее присутствии мне думается об этом чаше, чем без нее. Поэтому иду я на встречи с нею с тяжелым сердцем, полным противоречивых чувств. Пускай та, первая, подсевшая ко мне на парковую скамейку, происходила из подземного преступного мира, сознательно хотела причинить мне вред, — но я сам пригласил ее в гостиницу, сам ввел в свой номер, произвольно поддался ее чарам; балансируя на самой грани, уложил в постель, до последнего мгновения не зная, смогу ли удержаться, оставить ее одну, выйти из комнаты, а не войти под одеяло… Со второй было еще страшнее: ей-то от меня не нужно было совсем ничего. Если бы не мое паскудное желание ответить изменой на измену, она была бы жива и сейчас. Если бы можно было переиграть свою жизнь, как пластинку, вернувшись на то приблизительно место, где пришлось встретиться с нею в Москве, скажем, во второй — и последний — раз, насколько иначе я вел бы себя сегодня, насколько иначе, совсем иначе, совершенно по-другому — начиная с того, что не бросил бы спящую в номере, не оставил одну ни на минуту, ну и, наверное, сделал бы то, что с самого начала подсказывала шепотом совесть.

Что-то я вдруг забыл, как их звали…

Мне вмешивают что-то в пищу, как и всем остальным заключенным, — успокоительное средство, надо полагать. Ведь не случайно я чувствую себя здесь так спокойно, как на отдыхе в приморском городе не в сезон. Мы с женой как-то ездили на взморье, в Испанию. В то счастливое время, когда картины стили продаваться одна за другой и казалось, что мечта стала жизнью, жизнь стала сказкой, а сказке не будет конца. На песок вышел гигантский однорукий краб, попытался удрать от меня в сторону пляжа, но заботливыми и осторожными пальцами был пойман и заброшен обратно в воду, где поглубже, — чтобы уже через несколько минут снова выйти из воды. Над пляжем, подражая морским чайкам, летали стрекозы, погреться на бетонные дорожки выползали из кустов ящерицы. Здесь же мною были наизусть заучены волшебные испанские слова «рог favor». Окончание каникул омрачилось неприятным происшествием. Ночью мы пляжем возвращались из центра города, где долго гуляли, обнявшись, после ресторана. За несколько дней до этого мы приняли трепетное решение завести ребеночка, и жена бросила пить известные таблетки, препятствующие оплодотворению яйцеклетки (мы еще не знали, что жена больна, и ожидали скорого расширения семейства). Смешно вспомнить: мы жутко поссорились с нею в темноте на пляже, подбирая детские имена. Она задержалась, а я пошел вперед. Пройдя пляж, я был уже далеко за дюнами, когда до меня донесся ее слабый крик; еще минута — и я бы не услышал ее голоса. Я побежал обратно, но в темноте не сразу нашел ее. То, что я увидел, было страшнее самых чудовищных предположений, от которых, пока я бежал к ней, на части рвалось мое сердце: она была на земле, один держал ее за руки, одновременно зажимая ей рот и хватая ее груди — пытаясь принять в изнасиловании более деятельное участие, а другой лежал на ней, раздвинув ее ноги; светлая ее юбка была задрана, далеко оголив высокие узкие бедра, трусиков на ней уже не было, майка валялась рядом на песке. Я ударил того, что лежал на ней, ногой в голову, он не видел меня и, к счастью, не успел увернуться, так что удар пришелся куда-то в висок, и он сразу потерял сознание; жена смогла самостоятельно выбраться из-под него. Дружок и помощник насильника, державший мою бедную, слабую, рыдающую и бьющуюся какой-то неестественно крупной дрожью жену за руки, был юн и совсем пьян, так что скоро и он лежал в песке. Мне показалось, что я опоздал, что все более или менее совершилось (в панике я не мог представить себе, сколько времени длилось мое отсутствие и как далеко мог зайти процесс изнасилования); помимо обычных в этом случае мыслей и чувств меня волновало еще и то, что могла она понести от подонка… Кроме этого по-настоящему я боялся только одного: что мне не удастся их убить, что как-нибудь останутся они в живых. Когда я совершенно выбился из сил, оббил об них кулаки до боли, крови и голого мяса на косточках, я за волосы потащил их в воду: мне пришло в голову утопить обоих. Я очнулся не от уговоров, криков и причитаний жены, а от холодной воды. Жена, уже в майке, сама выволокла их на песок и, умница, направила наш путь в гостиницу не напрямую, а (предварительно сняв мою окровавленную рубашку, что было вполне естественно в этом южном городке,