раз, когда во внеслужебное время ему приходится заговорить с кандидаткой на место в постели. Спасает мужчин в таких случаях, как известно, онанизм — из-за чего мне было бы неприятно пожимать ему руку, если бы пришлось.

Гастрономические пристрастия Свена мне ясны как день: лошадиный бифштекс с картошкой фри, бокал-другой способствующего пищеварению, цвету лица и мочи пива, а днем — бутерброды в свертке из серебристой фольги.

В остальном Свен как две капли воды похож на прочих людей, и описывать его далее не имеет смысла.

Я даже больше скажу: так как мне ни разу не посчастливилось видеть мужа моего адвоката, он всякий раз является перед моим внутренним взором именно в облике Свена с его растопыренными ушами и ностальгической прической «полубокс», энергично смеясь и просвечивая розовыми капиллярами сквозь нежную кожу холостяцких щек, — и только увеличивает этим мое нерасположение как к нему лично, так и к его невольному оригиналу, то есть Свену.

Как бы я ни резвился, я ни на секунду не забываю о том страшном аде, в котором бы очутился, если бы привелось мне сидеть не на чужбине в бельгийской тюрьме, а в родной, отечественной, какой-нибудь рязанской или московской, в страшном червеобразном клубке человеческих тел, втиснутых в камеру не больше моей, — это пришлось мне когда-то наблюдать в телевизионной передаче.

Первое время я содержался один, как особо коварный преступник, небезопасный даже для своего брата заключенного. Затем, когда налет опасности с меня сошел, как пыльца с мотылька, залетевшего в форточку и весь жаркий день бившегося об оконное стекло, в мою палату подселили было преступника, который принес с собою матрас, портативный телевизор и порнографическую периодику, но вскоре перевели — то ли решив, что опасность, коей тот подвергается рядом со мной, все же по-прежнему чересчур велика, то ли приняв во внимание мое молчаливое неудовольствие. С его уходом в камеру вернулось одиночество, которое я чуть не расцеловал, увидав на пороге.

11

Наш разговор как-то коснулся прочности семейных отношений. Она глубоко задумалась, уйдя в себя, как ловец жемчуга уходит в бездонную толщу непрозрачной воды, а затем произнесла, вынырнув на поверхность, не глядя на Меня, как будто думая вслух, забыв о моем присутствии: романтика первого времени рано или поздно кончается, хочешь не хочешь наступают будни, уборка постели, мытье полов, стирка белья, глаженье рубашек, этого не ждешь, к этому сложно подготовиться, но ничего не поделаешь, эту полосу надо пройти, к этому надо привыкнуть, всякая жизнь состоит не только из радостей, праздничная ночь заканчивается мытьем посуды…

Подумать только, а ведь я никогда не задумывался над этой очень простой истиной: в процессе жизнедеятельности, вдохновенной, самой возвышенной и художественной, маралось мое белье, в том числе и нижнее, которое поступало затем в особую бельевую корзину, откуда извлекалось женой во всей своей бельевой непривлекательности — и что с того, что направлялось потом в стиральную машину, а не мылось вручную: кардинально положения дел наличие стиральной машины не меняло. Не задумываясь, я предлагал ее неторопливому, внимательному женскому взгляду, привыкшему различать подробности, повседневную, довольно-таки животную, мелко-нечистую сторону своей жизни, заботливо скрываемую от всех остальных, но только не от нее, которой в силу подписания ряда документов было положено хранить мне верность, испытывать ко мне романтические чувства привязанности и полового влечения, восхищаться, нежно любить возвышенное существо, изо дня вдень продуцирующее грязные майки, мятые рубашки, нечистые трусы, носки с затхлым запахом грязных ног.

Если бы она смотрела на меня, а не была погружена в океанские глубины собственных мыслей, она непременно заметила бы мое смущение, жарко окрасившее лицо в хрестоматийно-розовый цвет.

Вот она, коренная тайна супружеского бытия! А что если бы я вовремя озаботился судьбой своего белья, — может, до сих пор сохранялся бы ровный накал первоначальной любви ушедшей от меня жены? Ведь вспомни, как неподдельны были ее чувства, как горячи, обильны и нежны были ее ласки, сколько радости находила она в повседневной близости к тебе, в том, что делите вы одну — поначалу очень узкую — кровать, один кухонный стол, одну посуду, ходите обнявшись по одной и той же дорожке на прогулку в один и тот же осенний парк! Неужели хрустальный замок вашей любви пал, подточенный грязноватым потоком исподнего белья?!

Однако тон и задумчивость, с которыми произнесла она слова, вызвавшие во мне целую бурю запоздалых мыслей и чувств — сожаления и стыда, — говорили о том, что руководят ею не только теоретическая мудрость и отвлеченное знание жизни, но и собственный опыт. Что опыт нерадостного плана — я мог только догадываться. Видимо, и ее супруг, обуреваемый своими высокими венерологическими страстями, не обращал внимания на ручеек мелких, повседневных, банальных подробностей, впадавший в ее женское море — как всякое море, великодушное лишь в хорошую погоду и при удачном стечении ветров.

От белья цепочку причинно-следственных отношений можно продолжить — вплоть до комнаты, в которой за столом сидели мы с тобой, — через деловую поездку в Москву, встречу с на редкость привлекательной незнакомкой, ночной звонок домой из гостиничного автомата, желание забыться с другой удивительно красивой незнакомкой, — только вряд ли это будет справедливо. В любом случае, разум откажется принять столь абсурдное нарушение пропорций: если горе разрешено родить мышь, то мышь разродиться горой никак не может.

Брак с ее нынешним супругом означал для нее, девушки с ущербной расовой принадлежностью, возможность уехать из страны, которая, в нарушение всех естественных законов человеческой жизни, была ей не матерью, а мачехой, наладить интересную жизнь, получить в европейском университете хорошее образование… И многое другое. Интересно, думал я, глядя на ее лицо, любит ли она своего благодетеля? Этот брак — по любви или служат его фундаментом иные чувства? И если так — насколько унизительные как для одной, так и для другой стороны?

Слова, слова, слова. В ее присутствии я чувствовал себя так просто, легко и естественно, как будто знал ее задолго до своего рождения, как будто она была лесом, а я — оленем, обитающим в нем испокон веков, или же она — морем, а я — рыбой, привыкшей дышать соленой водой.

Я довольно быстро разобрался с этими метафорами — и принял единственно верное решение. Если хочешь сохранить глаза, не смотри, дурак, на солнце.

Ей присущи особое чувство меры и такт, в основе которых, возможно, — ощущение собственной неполноценности, заложенное в подсознание еще до рождения (второразрядный цвет кожи), и обусловленная им необходимость постоянного контроля за каждым своим