Вопрос о правдивости подобных историй второстепенен. Они вовсе не стремятся выставить Бальзака глупцом, который верит в собственные измышления (хотя бывало и так). Анекдоты показывают, что Бальзак вплетал несколько нитей правды в паутину тайны: на самом деле он дружил с востоковедом Хаммер-Пургшталем530, который предположительно и подарил ему кольцо. Вполне возможно, в то время, когда Бальзак, как говорили, писал книгу в защиту России, им могли заинтересоваться враги царя531. Выслушав такие анекдоты, Бальзаку следовало смеяться последним. Трудность в том, что его легко было обмануть. Он же, в свою очередь, обманывал слушателей, которые считали, что рассказчик сам верит тому, что говорит.

Как и в своем творчестве, Бальзак раздвигал границы известного. В начале 30-х гг. XIX в. безумие было очень модным. Едва ли не в каждом романе встречался образ «безумного гения», и Бальзак принял данное клише как часть того, что он позже назвал «бальзаковским костюмом»532. Однако даже его друзьям все труднее становилось отличить человека от маньяка; возможно, время от времени это не удавалось и самому Бальзаку. В феврале того же года он издал сборник леденящих кровь рассказов, объединенных долгой беседой в великосветском салоне. «Беседа между одиннадцатью часами и полуночью» была написана для книги, получившей название Contes Bruns. В ее написании принимали участие Филарет Шаль и Шарль Рабу. Авторство рассказов приписывалось изображению перевернутой головы с ужасным оскалом – a tête á l’envers, или «душевнобольному». К досаде соавторов, Бальзак вел себя как человек, страдающий манией величия. Рабу жаловался, что он унижал соавторов, заранее критиковал их и даже задался вопросом, способна ли «текстовая копия» реальности быть такой же красивой, как обычная «идеализация» современной жизни. К тому же он поместил в книге собственный адрес, который к тому времени стал хорошо известен публике, тем самым подписавшись единолично за всех троих – совсем как придуманный ими tête á l’envers533.

Любитель литературы, видевший гравюру с изображением дома Бальзака работы Ренье и решивший своими глазами посмотреть, где творил безумный романист, наверное, не будет разочарован. Жорж Санд вспоминала, как Бальзак провожал гостей после «необычной» трапезы, состоявшей из вареной говядины, дыни и охлажденного шампанского: «Он переоделся в красивый новенький халат, который демонстрировал с радостью маленькой девочки, и собирался в таком виде и с подсвечником выйти на улицу, чтобы проводить нас до самых ворот Люксембургского сада. Было поздно, квартал был пустынен, и я указала ему, что его убьют, когда он будет возвращаться домой один. “Вовсе нет, – ответил он. – Если я встречу грабителей, они либо примут меня за сумасшедшего и испугаются, либо примут меня за князя и оставят в покое”»534.

В литературном мире сумасшедший и был в некотором роде князем. Врач Бальзака, Накар, который, видимо, считал, что лесть – лучшее лекарство для его пациента, как-то сказал ему, что «безумие всегда рыщет в двери тех великих умов, которые функционируют чрезмерно»535. Одно то, что Бальзак передал слова врача сестре, служит знаком растущего стремления упиваться собственной славой. Он постоянно называет себя «художником» (artiste) – модное новое слово для обозначения «писателя» – и даже радуется своему профессиональному эгоизму. Огюст Борже, молодой художник, с которым Бальзака познакомила Зюльма Карро, в том году испытал потрясение, когда Бальзак сообщил ему: «Я больше не брат, не сын и не друг. Я – мозг… Другие жизни должны вносить свой вклад в мою…»536 В будущем кризисе психическое расстройство Бальзака шло рука об руку с манией величия, осложненной суровой реальностью: неспособностью удовлетворить сексуальные и эмоциональные потребности и чувством беспомощности перед лицом собственных безмерных амбиций.

За месяц, проведенный в Саше, Бальзак начал жить собственными иллюзиями. Как он обещал белого арабского пони Латушу – и потом был уверен, что Латуш на самом деле получил подарок, – и как он позже в знак благодарности подарил своему издателю роскошный ковер, забыв сказать, что он не оплачен537, Бальзак убеждал себя, что он уже завершил романы, которые представляли собой всего лишь заглавия и туманные замыслы. Как ошеломленно пишет его первый английский биограф, «он говорит о трудах, которые находятся в его голове, как об уже существующих: романы, которым еще только предстоит быть написанными, в его воображении обладают ценностью облигаций первоклассной железной дороги»538. В переписке Бальзака подробно прослеживается маршрут этих еще не существующих романов. Несколько издателей стали жертвами заблуждений Бальзака, которые начались как своего рода самодисциплина.

В 1833 г. Луи Маме сел на карету в Немуре и отправился в Саше, чтобы забрать то, что Бальзак называл рукописью сильно просроченного романа «Сельский врач» (Le Médecin de Campagne). По прибытии Маме выслушал лишь краткое изложение первой главы. Автор и не подумал извиниться539. Организуя свою работу, Бальзак обращал свое живое воображение против себя, почивая на воображаемых лаврах, как он никогда не поступал с реальными достижениями. 23 сентября 1833 г. он поздравлял себя с окончанием романа «Сражение»: «Книга понастоящему хорошая, но стоила мне немалых сил и трудов». Восемь дней спустя он обсуждал условия договора для второго издания книги и решал, как распорядиться деньгами. Наконец, 10 октября, он признался Зюльме: «Вы угадали! Не написано ни единой строчки!» Залезая в долги и подписывая договоры на вымышленные произведения, Бальзак как будто соответствовал собственному определению безумца: «Безумец – человек, который видит пропасть и падает в нее»540.

В чем-то мифомания Бальзака подпитывалась и извне. Ему представляли бесчисленные новые образы себя самого; многие из образов оказывались крайне лестными. Некоторые необычно вели себя в его присутствии – роняли вещи или внезапно теряя дар речи541. С тех пор как он объявил в «Тридцатилетней женщине», что истинная женская красота начинается лишь в среднем возрасте, «прекрасные незнакомки» то и дело оказывались у его порога542. Каждый день ему приходили по три-четыре надушенных письма, некоторые из-за границы – «все это начинает изрядно надоедать». На многих конвертах значился самый туманный адрес: «Г-ну де Бальзаку, писателю, Париж»543.

16 июля Бальзак покинул Саше и пошел в Тур, где сел в дилижанс, идущий в Ангулем. Ему предстояло провести месяц у друзей, Зюльмы Карро и ее мужа; он завершил там многие произведения, над которыми он надеялся работать в Саше. Так, «Гранатник» (La Grenadière) он дописал за один день, во время партии в бильярд544. Почти все время он проводил дома, ибо, как он написал матери 20 июля, его слава идет впереди него: «Один молодой человек по-настоящему заболел, услышав, что я остановился здесь». Позже больной молодой человек стал журналистом. Его звали Альберик Секон. В своих мемуарах он вспоминает, что Бальзак пошел подстричься в город. Ангулемские дамы, которые надеялись увидеть его хоть одним глазком, осаждали парикмахерскую, «споря из-за драгоценных локонов, упавших с заветной головы, как будто они были священными реликвиями»545. Популярность Бальзака была такова, что, несмотря на его хорошо известные аристократические склонности, члены местного «Конституционного кружка» обещали ему свои голоса, если он пожелает выставить свою кандидатуру в парламент. «Это правда? – спрашивал он. – Они что, пытаются меня одурачить? Не знаю; но, если это правда, я преисполняюсь больших надежд»546.