Позже Бальзак научится использовать мифы о себе к своей выгоде, как раньше он использовал свою психическую болезнь в «Луи Ламбере». К 1845 г. он уже мог извлечь урок якобы из психических расстройств других писателей: «Тщеславие убивает Вильмена, как убило Лассайи и Жерара де Нерваля, и оно пожирает Ламартина и Тьера. У Гюго голова безумца, а его брат, великий неизвестный поэт, умер умалишенным. Все это очень тревожно. Нет ничего опаснее, чем позволить обожествлять себя. Мы должны благословлять наших критиков»547. В 1832 г. все шло экспромтом. Супруги Карро узнали от своих знакомых, Гравелинов, живущих на севере Франции, что Бальзака поместили в психиатрическую лечебницу в Шарантоне. Позже выяснилось, что такие слухи распускала в Париже герцогиня д’Абрантес. Когда же в декабре того года в «Ревю де Пари» появился намек, что последняя часть «Маранов» задерживается потому, что автор сошел с ума, Бальзаку оставалось винить только себя548. Бальзак пришел в ярость, но его привычка срывать сроки в тот раз больше обычного разгневала и издателей, и подписчиков. Дело в том, что в конце предыдущей части Бальзак объявил, что все напечатанное до сих пор (больше половины от общего объема!) является «лишь предисловием», а сюжет начнет раскрываться далее549.

Возможно, в том, что редактор связал авторский произвол с безумием, была какая-то доля истины. Когда Бальзак объявил, что отныне существует лишь в виде всепоглощающего мозга, отчасти это было предупреждением Борже, который опрометчиво предложил Бальзаку свои услуги в качестве секретаря. Вместе с тем он ссылался на разрушительный характер его творчества, когда, как думал Бальзак, верность делу не смягчалась и не укрощалась женщиной.

Пребывание Бальзака в Ангулеме было омрачено происшествием, которое послужило прелюдией к самому его тяжелому приступу мифомании. Зюльма вышла замуж за офицера на пятнадцать лет старше себя. Так как майор Карро пусть неявно, но сопротивлялся новому режиму, его убрали из Парижа и послали в такое место, где он не мог причинить вреда: какой-то чиновник в приступе злорадства, возможно случайного, назначил его инспектором порохового завода в Ангулеме. Подобно многим героям империи в «Человеческой комедии», майор стал эксцентричным и буйным. Он упивался жалостью к себе, постоянно напоминал о своем восьмилетнем тюремном заключении в Италии и о неблагодарности начальства. Бальзаку предстояло начать работать над «Маранами». Некоторые стороны жизни Зюльмы он позаимствовал для своей героини-испанки, Хуаны, которую вынуждают выйти за французского офицера, чтобы спасти ее «честь». Она мучается с человеком, оказавшимся бесхребетной посредственностью. Из-за того что она во всем превосходит мужа, ее жизнь превращается в пытку: ее добрые поступки остаются без вознаграждения, ее маленькие акты мести проходят незаметно.

Интересно, что именно Жорж Санд называет эксцентрическим замечание Бальзака о знаменитой убийце, мадам Лафарж: у нее имелись смягчающие обстоятельства, поскольку жертвой стал ее муж550. Возможно, к такому выводу Бальзак пришел, наблюдая за жизнью Зюльмы в Ангулеме. В «Маранах» Хуана закалывает мужа, спасая уже его честь. Бальзак предложил Зюльме другой выход, не такой радикальный: он пригласил ее в свою постель. Зюльма благоразумно отказалась. Ее, как и многих прия тельниц Бальзака в разные периоды его жизни, удивило, почему его считают таким знатоком женской психологии. Ей нужно растить детей, написала она ему, поэтому у нее нет времени превращаться в неземное создание, о котором мечтал Бальзак: модная элегантность и душевная щедрость несовместимы, продолжала она, называя себя «низкорослой хромой уродкой». Кроме того, Зюльма Карро терпеть не могла нечестность и хотела сохранять критическое расстояние, которое стало основой их дружбы. Желание Бальзака было чисто физическим, «и мне приятно, что вы выбрали меня». Далее Зюльма выражала уверенность, что ее друг сумеет удовлетворить свои желания где угодно – если только не будет вечно смешивать свои потребности со своей гордостью…551

Зюльма имела в виду маркизу де Кастри, которая ранее пригласила Бальзака приехать к ней и ее дяде, герцогу де ФицДжеймсу, на воды, в Экс-ле-Бен. Из Савоя они должны были вместе отправиться в Италию через Швейцарию. Приняв приглашение, он запустил в движение целую цепь событий, часть которых довольно подробно отражена в «Шагреневой коже». История Рафаэля де Валантена содержит несколько удивительных предсказаний, которые замаскированы более общим, мифическим сходством с жизнью Бальзака в целом. Следующие несколько месяцев Бальзак как будто оживлял события, уже описанные в литературе. Подтверждается банальное мнение о том, что его творчество основано на личном опыте, если забыть, что в данном случае творчество опередило личный опыт.

Его последним увлечением стала Клер-Клеманс-АнриеттаКлодина де Мейе де ла Тур-Ландри, маркиза (позже герцогиня) де Кастри. Она стала последней в веренице женщин более старшего возраста, которые, как надеялся Бальзак, совместят две роли: матери и любовницы552. После того как он в 1831 г. получил от маркизы анонимное письмо, он завязал с ней романтическую переписку. К тому времени, как он уехал от Карро в Экс-ле-Бен, он уже символически перенес свое влечение с г-жи де Берни на маркизу, послав ей восторженный «Набросок», который Луи Ламбер посылает своей милой Полине. Тон вымышленного письма очень напоминает письма от г-жи де Берни. Даже признания в любви маркизе Бальзак как будто заимствовал из восторженных излияний г-жи де Берни, что кажется печальной несправедливостью. Когда тем летом Лора де Берни читала корректуру «Луи Ламбера», возможно, она догадалась, что Бальзака вдохновляли письма, полученные от маркизы. Она больше не умоляла его бросить ради нее других женщин. Наоборот, писала г-жа де Берни, «на самом деле мне нужны их тайны и их письма»553.

Если бы Бальзак выполнил ее просьбу, она наверняка заметила бы сходство между собой и маркизой. Тридцатишестилетняя Анриетта де Кастри давно пережила свой расцвет в общепринятом смысле слова. В ее случае – и глазами Бальзака – пикантность подступающей старости усиливалась тем, что ее подвергло остракизму Сен-Жерменское предместье, якобы из-за ее скандального романа с сыном австрийского дипломата Меттерниха, но, возможно, еще и потому, что она была слишком умна и остра на язычок. В салонах Сен-Жерменского предместья – своего рода Беверли-Хиллз XIX в., где «с собаками, обезьянками и лошадьми»554 обращались лучше, чем со слугами, – «мышление сведено к минимуму»555.

Когда Бальзака пригласили в «оппозиционный» салон маркизы, где собирались художники и писатели (некоторые из них, подобно Бальзаку, клюнули на наживку в виде анонимного письма)556, она представляла собой фигуру трагическую. Ее любовник умер от туберкулеза, и сама она сильно покалечилась, упав с лошади. Бальзака с радостью приняли в ее салоне со старомодной мебелью, ширмами XVIII в. и интерьером в стиле неоклассицизма. Маркиза была типичной представительницей периода Директории (1795—1799), о котором Бальзак до знакомства с ней знал мало: «Эта больная, искалеченная женщина, лежащая в шезлонге, томная, но не жеманная, ее благородное, рыцарственное лицо, профиль больше римский, чем греческий, волосы на очень высоком и очень бледном лбу»557. Так описал ее Филарет Шаль. Описание Бальзака (до фиаско) подпитывается его страстным желанием: он нашел ее красивой и необычайно хрупкой. Он подметил «сердце, которое некоторым образом упивалось своим горем», скромно опущенные веки, «а если она оглядывалась по сторонам, то так печально, как будто сохраняла огонь своих глаз для тайных раздумий»; «ее чувствительность очевидна в поразительной тонкости кожи – признак, который редко обманывает», «ее шея, пожалуй, длинновата», зато придает голове «смутное сходство с завораживающими изгибами змеи»; «хотя ее корсаж скромен, он не совсем скрывает изящество ее форм». «Итак, высокомерные мужчины загадочным образом притягиваются к этой мягкой и молчаливой женщине»558. Как историку общества, Бальзаку следовало знать, что притягательное влияние и кокетство входили в воспитание маркизы. Несмотря на свои последующие шаги, вначале он как будто сознавал, что смотрит на маркизу глазами писателя, который вынашивает пока еще смутную мысль о героине: «Мне нужно вскарабкаться в Экс в графстве Савойя (писал он Зюльме. – Авт.), гоняясь за женщиной, которая, возможно, водит меня за нос. Она – одна из тех аристо краток, которых вы, возможно, презираете, одна из тех ангелоподобных красавиц, которым любят приписывать доброе сердце. Типичная герцогиня, очень высокомерная, любящая, резкая, остроумная, кокетливая – ничего подобного я раньше не встречал! Одно из тех явлений, из которых сейчас сохранилось мало примеров. И она говорит, что любит меня и хочет запереть меня в венецианском дворце… (у меня нет от вас секретов!), и желает, чтобы в будущем я писал только для нее. Она из тех женщин, которым хочется поклоняться, стоя на коленях, когда они того желают, и которых так приятно завоевывать»559.