Вдруг замечаешь, что нет в описании неких событий —

Слов ли, улыбок, гримас, торопливых шагов, опозданий,

Стука глухого в висках, желваков и вспотевших ладоней.

Помадой, размазанной в спешке, края догорают заката.

Холодом тянет с реки. Деталей таких бесконечность

Взглядом посмертным окинешь — и слёзы, глядишь, высыхают.

Прочитал сейчас, и пришло на ум летнее одно воспоминание. Ничего вроде бы особенного, но отчего-то произвело впечатление. Ну, вот. Летней ночью поезд останавливается в степи. Где? В Караганде. Серьезно — где-то не доезжая Караганды, что, впрочем, и неважно. И сквозь открытое окно эта степь медленно вливается в купе — такой, знаешь, густой звукозапах: земля, травы, кузнечики, птицы. Ну и краски, конечно: едва заметная розовая полоса на востоке. Солнце поднимается неестественно быстро. Выкатывается, как в кукольном театре. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Днем будет жарко.

Для пассажира эта степь — эпизод, десятиминутная стоянка, а здесь она — всегда. Бесконечное время и такое же пространство. И подозреваешь, что поезд остановился потому, что дороги дальше нет. Не то чтобы совсем нет — просто рельсы заросли травой. Где-то, может, съедены кузнечиками, такой стоит хруст. И поезд медленно врастает в эту степь, и мы здесь, получается, останемся. Царство Великой Травы, в его глубинах — своя любовь и свои драмы.

Всё, в общем, как у нас, думает машинист, только более очевидно. И любят друг друга, и пожирают. Он делится наблюдением с помощником. Останемся? Тот откидывается на спинку сиденья: если такая перспектива вас устраивает… Машинист берет себя в руки и трогает состав с места. Лязг прокатывается от вагона к вагону. Усилием воли разгоняет поезд.

Описываю это как помню, но не могу передать моего тогдашнего трепета. Не страха (я не боялся) — трепета. Есть вещи, которые недоступны слову. Ты могла бы это нарисовать.

Ты еще рисуешь?

Люблю тебя.

Павел

12 апреля

Ника — Павлу

Рисую, душа моя.

Я бы нарисовала машиниста и его помощника, оплетенных травой. Между ними, допустим, кузнечик. Большой, в железнодорожной форме, но — кузнечик. Он устало снимает фуражку: приехали, как говорится. Дальнейшее следование, как говорится, не представляется возможным.

В дверях — кот, из пассажиров. Он всё еще пытается изображать беспечность. Стоит, прислонясь к дверному косяку, держа открытую банку тушенки. Всё это, однако, чистое бодрячество. В глазах — немой вопрос: поедем ли? Судя по тому, как успела зарасти кабина тепловоза, возникают крупные сомнения.

Кот здесь важен как реакция общественности. Он не принадлежит к числу тех, кто принимает решения, но выразить свою обеспокоенность имеет право. В конце концов, везут именно его, и вообще: машинист — для пассажира, а не наоборот. Эти слова готовы сорваться с его губ. Губы у кота пухлые — похоже, говорить он мастак, так что с них есть чему сорваться.

Абсолютное доминирование зеленого. Апофеоз зарастания, царство хлорофилла. Ему противостоит металл рычагов и ручек, которым недолго уж блестеть. Картина, как видишь, не так оптимистична, как твоя.

Теперь — к реалистическим описаниям.

Исидор к Вере приехал. Войдя в ее комнату, он вдруг оробел и зачем-то оглянулся на меня. Я входить не стала. Закрыла за ним дверь и прислонилась к ней спиной. Они проговорили около двух часов, и я всё это время стояла под дверью. Не пустила сестру со шприцем и другую — с обедом. От Веры Исидор вышел, что называется, другим. Если бы я рисовала эту картинку, то в полумраке коридора изобразила бы вокруг его лица умеренное свечение.

План Чагина был следующим. Он собирался немедленно снять под Петербургом дачу и перевезти туда Веру. Такого поворота я не ожидала. Это было здорово — так здорово, что захватывало дух. Но была медицинская сторона дела, и она меня беспокоила. Веру собирались перевести в хоспис, где она имела бы полную врачебную поддержку. Но дача…

Всё в конце концов решилось. Исидор получил подробнейшие медицинские инструкции и снял дом в Комарово. Врачи сопротивлялись меньше, чем я думала: сколько-нибудь серьезного лечения уже не предполагалось. Кроме того, Веру должна была регулярно посещать медсестра и делать то, с чем не мог бы справиться Исидор. А он, как стало ясно, был способен справиться со всем.

Прости, что я всего этого тебе не рассказывала. Для Исидора это было настолько личным, что он ничего не сказал даже своему близкому другу — Григу.

Повествовательно твоя

Ника

12 апреля

Павел — Нике

Ника, радость моя!

Моя — пусть даже только повествовательно))

Каждое твое письмо для меня — потрясение. Исидор и Вера — на одной даче! Не знаю еще, чем дело кончилось, но, судя по тому, что «был способен справиться со всем», они жили там вместе. И представляешь, Чагин ведь описывает эту жизнь! В конце поэмы говорится о том, что они все-таки соединились и живут в доме на берегу Залива. Я был уверен, что это мечты наяву. Вернее, мечта настолько сильная, что стала для него явью. Но только для него…

Знаешь, что Исидора больше всего трогало в истории Шлимана? Не Троя. Отношения с Минной. В этой любви было всё, чтобы она стала вечной. А она вот не стала…

Исидор до конца надеялся на встречу с Верой и ее прощение. И очень боялся, что всё произойдет так же, как у Шлимана с Минной. В поэтической автобиографии он посвящает им трогательные строки:

В детские годы встречает Генрих прекрасную Минну.

Охвачены чистой любовью, клянутся связать они судьбы,

Лет совершенных достигнув. Но Генрих уедет в Россию.

Но Минна его не дождется. Но вместе их не похоронят.

Такой конец их истории кажется Чагину странным и нелогичным. И в «Одиссее» чувствуется, что для себя и Веры он этого не допускал. Боялся, но не допускал. И оказался прав.

А я, читая его строки, думаю о нас с тобой. Месяцы без тебя всё во мне перевернули. Я не вижу тебя, но счастлив твоими письмами. Буду ждать тебя как угодно долго. Как Чагин ждал Веру. И у меня — такая же уверенность, что мы соединимся.

Обнимаю тебя, радость моя.

Павел

16 апреля

Ника — Павлу

Павел, дорогой, за большими чувствами ты забыл о нашем договоре. Ты мне что-нибудь описывай, пожалуйста.

Всё, что пишешь о любви, очень серьезно. Давай не будем сейчас этого обсуждать, ладно?

Теперь