Когда я покидал «Колониальный дом», сэр Хадсон Лоу сказал мне, что я могу захватить с собой несколько номеров газеты «Смесь» в Лонгвуд и показать их генералу Бонапарту.

Возвратившись в Лонгвуд, я сообщил Наполеону, что получил несколько номеров периодической газеты «Смесь», которая, добавил я, чрезвычайно оскорбительно относится к нему. Наполеон рассмеялся и сказал: «Дети обращают внимание только на брань». И затем попросил принести ему номера этой газеты. Когда он увидел газеты, то воскликнул: «А! Пеллетье. Он клеветал на меня все эти двадцать лет. Но я очень рад получить эти номера».

17 февраля. Наполеон сообщил мне, что он нашёл газету Пеллетье «Смесь» очень интересной, хотя в ней содержится много лжи и глупостей. «Я прочитал опубликованный в ней отчёт о битве при Ватерлоо, который близок к истине. Я раздумывал о том, кто мог быть его автором. Это, должно быть, кто-то из моих приближённых. Если бы не эта глупость Груши, — добавил Наполеон, — я бы добился победы в тот день».

Я спросил его, не считает ли он, что Груши намеренно предал его. «Нет, нет, — возразил Наполеон, — но в нём не хватало энергии. Кроме того, среди штабистов находился предатель. Думаю, что кто-то из штабных офицеров, которого я направил к Груши, предал меня и перешёл на сторону врага. Однако в этом я не совсем уверен, так как с тех пор никогда не видел Груши».

Я задал вопрос Наполеону, не считает ли он, что маршал Сульт действовал в его интересах. Наполеон ответил: «Конечно, именно так я и считал. Но Сульт не предавал Людовика, как предполагалось, он также не был причастен к моему возвращению с Эльбы и к высадке на берег Франции. В течение нескольких дней Сульт считал меня сумасшедшим и что я обязательно погибну. Несмотря на это, всё складывалось настолько против Сульта, и его действия, против его воли, настолько благоприятствовали моим планам, что если бы я был в составе судебного жюри и в полном неведении в отношении всего, что было мне известно, то я бы признал его виновным в предательстве Людовика.

Но на самом деле он не причастен к этому, хотя Ней в свою защиту заявлял, что я якобы говорил ему об этом. Что касается воззвания, о котором Ней сказал, что я посылал воззвание ему, то это неправда. Я ничего ему не направлял, кроме приказов. Будь это в моих силах, я бы запретил распространение воззваний, так как это недостойно меня. Нею не хватало образования, и он не мог опубликовывать воззвание, а стал бы действовать именно так, как действовал. Ибо когда он обещал королю привезти меня в Париж в железной клетке, он был искренен. Он в самом деле верил в то, что говорил, и оставался таким же и изменил свою позицию лишь за два дня до того, как перешёл на мою сторону. Ему нужно было последовать примеру Удино, который спросил у своих войск, можно ли полагаться на них, на что получил единогласный ответ: «Мы не будем сражаться против императора и не будем сражаться за Бурбонов». Он не мог помешать войскам и крестьянам присоединиться ко мне, но он зашёл слишком далеко.

Мутон Дюверне, — сказал Наполеон, — пострадал совершенно несправедливо; по крайней мере, принимая во внимание все сложившиеся обстоятельства, он не более, чем кто-либо другой, заслуживал наказания. Он в течение двух дней сдерживал наступление моей маленькой армии на её флангах и действовал полностью в интересах короля. Но все, без исключения, переходили на мою сторону. Энтузиазм народа был удивителен. Я мог бы войти в Париж во главе армии в четыреста тысяч человек, если бы пожелал. Но самое удивительное было в том, и я думаю, что подобного этому не было в истории, что мои планы были осуществлены без помощи какого-либо заговора. Никакого заговора не было, так же как и не было никакого тайного сговора с генералами во Франции. Ни один из них не знал о моих намерениях. Мои открытые воззвания к солдатам и народу Франции — вот вам и весь мой тайный заговор. Благодаря им я смог добиться всего. Это благодаря им я вёл за собой всю страну. Даже Массена не знал о моих планах. Когда ему сообщили о том, что я высадился на берег Франции с несколькими сотнями людей, он не поверил этому и заявил, что этого не могло быть, считая, что если я замыслил подобное, то должен был заранее ознакомить его с моими планами. Бурбоны хотели представить всё дело так, что будто в армии существовал заговор.

Именно по этой причине Бурбоны приказали расстрелять Мутона Дюверне, Нея и других, потому что то, что я сотворил без какого-либо заговора, без применения силы, но в соответствии со всеобщим пожеланием страны, обернулось для них несмываемым позором.

Ещё никогда не было короля, — продолжал Наполеон, — который был бы действительно настоящим монархом для своего народа, таким, каким был я. Если бы я не обладал ни малейшим талантом, и то мне было бы легче управлять Францией, чем Людовику и Бурбонам, наделённым громадными способностями. Вся французская нация ненавидела старую аристократию и священников. Корни моего происхождения не ведут к древней знати. Я никогда особо не поощрял священников. Французской нации более всего присущи тщеславие, легкость характера, чувство независимости и своенравие, и всё это с непреодолимой страстью к славе. Французы скорее откажутся от хлеба, чем от славы. И их поведёт за собой воззвание с призывом к славе. В отличие от Англии, где пламенные речи представителей двух или трёх знатных семей могут взбудоражить население целого графства, и потом оно покорно будет разделять их точку зрения, французов следует долго и терпеливо обхаживать.

Как-то группа молодых и невежественных крестьян, — продолжал Наполеон, — родившихся уже после революции, беседовали с пожилыми и более осведомлёнными людьми о Бурбонах. «Кто такие Бурбоны? — спросил один из крестьян. — На кого они похожи?» — «Ба! Да они ведь похожи на тот старый разрушенный замок, который вы видите неподалёку от вашей деревни: как и тот замок, время их давно прошло, они уже отжили свой век».

Бурбонам придётся признать, — добавил Наполеон, — что проявляемая ими чрезмерная благосклонность к маршалам и генералам не принесёт им никаких выгод. Они должны проявлять благосклонность по отношению к народу.

Именно к народу они должны обратить своё внимание. Если они не примут мер, чтобы приобрести популярность у народа, то в дальнейшем вы будете свидетелем колоссального социального взрыва во Франции. Страна никогда не вынесет того, чтобы жить униженной и оскорблённой, как в настоящее время. Когда я услышу, что страна способна жить, обходясь без хлеба, тогда я поверю, что французам предстоит бесславное существование.

В битве при Ватерлоо ни один солдат не предал меня. Если и была тогда измена в рядах французской армии, то она существовала среди генералов, но не в среде солдат или офицеров полкового уровня; эти последние знали о чувствах каждого в их среде и очищали её от любого, подозреваемого в измене.

Ваша страна во всех своих действиях, — продолжал Наполеон, — руководствуется главным образом выгодой. С тех пор как я попал в ваши руки, я понял, что у вашей страны не больше свободы, чем в других странах. Я дорого заплатил за то романтическое мнение, которое в своё время составил о вас».

В этом месте разговора я повторил всё то, что говорил в аналогичных случаях. Наполеон покачал с сомнением головой и ответил: «Я припоминаю, как Паоли, который был большим другом вашей страны и почти англичанином, заявил, услыхав, что англичан превозносят до небес, называя их самой благородной, самой либеральной и самой беспристрастной нацией на земле: «Мягко говоря, вы зашли слишком далеко; англичане не такие уж благородные и не такие уж беспристрастные люди, как вы их себе представляете; они очень эгоистичны; они — нация купцов, которые в целом стремятся поставить своею целью только выгоду. Всякий раз, когда они что-либо делают, они всегда подсчитывают, какую выгоду получат в результате. Они самый расчётливый народ в мире». И всё это говорил Паоли, но в то же время не без того, чтобы не отдать должное хорошим национальным качествам, которыми вы в самом деле обладаете. Вот сейчас я верю, что Паоли был прав».