Илидор смотрел ему вслед с открытым ртом и не был уверен, что из него не вырывается рычания или горестного стона.

У двери камеры эльф обернулся и небрежно бросил сподручникам:

– Вроде дракон тут ни для чего больше не нужен, так что можно вернуть его в Айялу или выкинуть в помойное ведро.

Холмы Айялы, первый день сезона гроз

По эльфскому календарю начало весны называется сезоном гроз, по гномскому – сезоном миграций. Человеческий календарь не делится на сезоны, людям достаточно времён года и месяцев.

А у драконов нет календаря – только вечность и ветер, наполняющий крылья.

Но так уж повелось в Донкернасе, что первыми встречали весну старейшие драконы, и весь домен ждал этого дня, чтобы объявить о конце белого сезона и начале сезона гроз.

Чем был этот ритуал для самих старейших – примирением с новой жизнью? демонстрацией своей власти хоть над чем-то в этом месте? возможностью ненадолго отбросить смыслы и подтексты, решения и ответственность за них, просто взмыть в небо, умытое весенним ветром, напомнить себе, зачем дракону небо?

Во всяком случае этот ритуал зародился здесь, а не пришёл из Такарона: в недрах гор нет смены времён года, есть лишь более или менее холодные камни и всегда горячая лава. В гигантских пещерах под облаками растительность одна и та же круглый год, и на неё никогда не светит солнце, разве только если пещера находится под самой поверхностью.

Вронаан всегда первым чувствовал весну, и сезон гроз в Донкернасе вот уже двести лет начинался одинаково: в небо над Айялой грузно поднимался старейший ядовитый дракон. Большой, как сарай, и такой же неповоротливый с виду, он парил над холмами и замком величественно и грозно, парил под самой «крышкой». Даже невозмутимейшие из эльфов в этот день едва ли могли избавиться от ощущения, будто огромный дракон облетает дозором свою вотчину. Медленно взмахивает крыльями, беззвучно открывает сундукоподобную пасть, вспарывает светло-синее небо костяными гребнями хребта и скрюченными пальцами передних лап.

Сезону гроз – грозный вестник, патриарх ядовитого семейства Вронаан, мрачнейший из драконов.

Хшссторга и Моран в этот день пили свои отвары на крыше. То и дело они меняли ипостась на драконью, взлетали над замком и делали несколько виражей между его северной стеной и холмами Айялы, а стражие эльфы, стоящие на стенах у машин и камнеметалок, всякий раз вытягивались по струнке, готовые использовать машины, если только драконицы заберут слишком далеко на юг или восток. Драконицы же всем своим видом показывали, что чихать они хотели на всех эльфов мира, и спокойно плели в воздухе узлы и петли: ледяная драконица Хшссторга, похожая на скелет облитого водой сугроба, и эфирная драконица Моран, словно сотканная из наэлектризованных проволочных косичек.

На закате к ним присоединялся Оссналор. Драконицы его никогда не звали, но он никогда и не нуждался в приглашениях. Просто появлялся на крыше, и пространство начинало виться вокруг него угодливым щенком. Оссналор неторопливо цедил отвар, перебирал печенья в вазочке, но никогда не ел их, молчал снисходительно и важно, а рядом с ним молчали драконицы – чопорно и нетерпеливо. Наконец Оссналор освобождал чашку с отваром из плена своих пальцев и милостиво позволял пространству стать больше, чтобы вместить свою драконью ипостась.

В драконьей ипостаси Оссналор был чёрным.

Нет, не так – в драконьей ипостаси Оссналор клубился всеми оттенками чёрного цвета, от светловатого аспидного, почти серого, до антрацитово-сажевого, непроглядного. Разночёрные чешуйки рисовали на его теле узоры тонких полос и разбегающихся пятен, тускло поблёскивали, и блеск их не отражал внешний свет, а излучал внутридраконье отсутствие света.

Во всяком случае, так это выглядело.

И когда в сумерках патриарх снящих ужас драконов впивался в небо над Донкернасом, каждому чудился издевательский утробный смех. Прохладные сумерки отталкивались от Оссналора и снова бросались к нему, растворялись в блеске его чешуи, сливались с ним, дракон с негромким шипением затягивал в себя небо, пока оно не начинало заканчиваться, и тогда сумерки над Донкернасом сгущались всё быстрее.

Никто не желал видеть, как небо вьётся вокруг снящего ужас дракона, но никто не мог перестать смотреть на это.

Оссналор никогда не летал долго. Быть может, просто не испытывал такой потребности. А может быть, для старейших драконов время течёт иначе, чем для остальных, и Оссналор успевал насладиться полётом вдоволь, как обычно им наслаждаются драконы.

А может быть, он просто знал, что акты устрашения не должны длиться долго, чтобы к ним не привыкали.

Как бы там ни было, для Донкернаса уже двести лет сезоны гроз начинались с полёта старейших драконов в небе над холмами Айялы.

* * *

После лабораторий Илидор чувствовал себя так, словно об него долго выколачивали пыльные мешки. Возмущение бурлило в нём так же сильно, как в детстве, после первого выхода из лаборатории. А ещё говорят, что драконыши всё воспринимают острее взрослых!

Какое право эльфы имеют так обходиться с драконами?

Почему они оправдывают свои опыты какой-то чушью про «сделать мир лучше» и «жить ради чего-то большего»? – драконы это не выбирали, когда дали Слово! Точнее, дав Слово, они выбирали не это! Они думали, что прослужат эльфам недолго – под землёй «принести пользу» всегда подразумевало какой-то конечный результат в обозримом будущем, и уж тем более драконам не приходило в голову, что «включая изучение магии» подразумевает, что их будут подвергать опытам в лабораториях!

Тогда, двести лет назад, люди из земель Чекуан могли бы много рассказать драконам о хитрых договорах, на которые эльфы большие мастера, но людей из земель Чекуан не было рядом с драконами, когда те вляпались в эльфов Донкернаса.

А даже будь люди там – это вовсе не значит, что для драконов всё бы закончилось хорошо. В конце концов, они были чужаками в надкаменном мире.

Илидор хотел спасти драконов из лаборатории – но Илидор желал бы никогда больше не видеть драконов из лаборатории, за исключением тех, кто попал туда недавно и ещё не спятил или не пропитался ненавистью настолько, что их просто нельзя выпускать даже к другим драконам.

В Айяле на Илидора в первый же день наорал Ахнир Талай, а Илидор послал его в ручку ржавой кочерги. У Чайота Гарло, ходящего за Ахниром медведоподобной тенью, была пара рефлексов на случай хамящих драконов, но от Чайота Илидор увернулся и скрылся на своём любимом дереве бубинга. Гарло искололся о крапиву, Ахнир пообещал, что эту крапиву выжгут к захухровой матери, а скрытый листьями золотой дракон качался на ветвях и гнусно ухмылялся. Даже если крапиву сожгут, Чайот устанет сковыривать его с дерева.