— Не мне судить, — пожимаю плечами, — А что?

— Да так, — Лиличка со скоростью электровзбивалки вертит в пальцах кончик своего шёлкового шарфика, — Говорят, ты там ещё и книжку пишешь? Генка недоволён… Бросила бы ты её писать, а то всех друзей растеряешь…

«Невелика потеря», — подумалось, — «Таких друзей, как Рыбка с Артуром, нам не надобно».

— Я не про Геннадия, — пристально глядя в глаза, поспешила прибавить Лиличка. Потом многозначительно цокнула язычком, чинно развернулась и стремительно унеслась по своим секретарским обязанностям.

А моё истеричное воображение было радо любому корму. «Что она имела в виду? Ну конечно, Марину-массажистку! «Всех друзей растеряешь», — сказала она, подразумевая, что одного, вот, друга уже моя строптивость подвела, дальше могут быть ещё жертвы. Именно так! Потому что назвать Рыбку моим другом ни у кого, тем более у Лилички, язык бы не поднялся. Значит, она намекала на исчезновение Марины. Зачем? Чтоб предупредить, или чтоб запугать? Кто она? Сочувствующая? Мне или им? А может, Лиличка и есть главный двигатель всех склок последнего времени? Отчего же она решила подсказать мне про Марину?» — всё это роилось у меня в голове, и свело бы меня с ума, если б я не разыскала Лиличку и не задала ей прямой вопрос.

— Кого я растеряю? — чтобы перехватить её, пришлось немало побегать. С уверенностью бронетранспортёра и со скоростью боинга она с кипой бумаг неслась к авто, — Погоди! — я бросилась наперерез, — Каких друзей я растеряю? О чём ты?

Лиличке мой вопрос явно доставил массу удовольствия. Интриги были её родной стихией. И такая рьяная на них реакция лилась бальзамом на её истерзанные невниманием раны.

— Ну что ж ты… — она покровительственно поправила завернувшуюся лямку на моей ключице, — Сама не понимаешь? В каждом деле у человека есть враги, и есть доброжелатели. — она томно растягивала слова и смотрела на меня снизу, но свысока, — Геннадий не хотел тебя с самого начала. Собственно, это я убедила его купиться на тот ваш обман. Уж больно красиво… Выходит, твоими покровителями здесь были мы с Артуром. Но и нас может напугать твоё упорное желание всё испортить…

Вся с иголочки, вся невозмутимая, вся не настоящая… Я не понимала, как можно верить ей, но не видела другого источника информации. Только что намекала на Марину, теперь делает вид, будто имела в виду Артура, а спустя пять минут станет утверждать, что вообще со мной не разговаривала. Везде сплошная ложь!

— Какое желание? — я решила не отставать, пока не разберусь, — Что я порчу?! Круглосуточно репетирую этот долбаный концерт. Две новые песни записала. Маску ношу, руки перед едой мою… В чём дело? Что за отношение ко мне?

— Не знаю, — спокойно и насмешливо ответила Лиличка, — Спроси у Артура. Я всего лишь секретарь. Многое мне не доступно и не интересно…

Это явная месть вернула меня на землю, я окончательно поняла, что ничего не узнаю, и отстала. Когда-то давно Лиличка была против приёма меня на роль звезды. Артур, убеждая Рыбку, позволил себе выкрикнуть: «Ну, при чём здесь мнение Лилии? Она всего лишь секретарь. Многое ей не доступно и не интересно!!!» Как видно, Лиличка запомнила те слова, хотя мнение обо мне после открытого собеседования изменила. Как только поняла, что я не порыбачить, а поработать пришла, так и успокоилась. Женщины, не посягающие на Рыбкино внимание, её не интересовали. Но вернуть фразу Артура она не забыла… Браво!

Лиличка приземлилась на заднее сидение, а я со своими тревогами прошествовала в столовую. И чего она меня всякий раз так усердно отсылает к Артуру? Может, у неё миссия такая, заставить меня ему доверять и видеть в нём последнюю инстанцию? Может, сделать вид, что ей это удалось? За всеми этими склоками я настолько потерялась, что, кажется, сама теперь превращалась в главную склочницу и интриганку.

— Этот тур окончательно добьёт меня. Двадцать четыре часа в сутки под обстрелом всеобщей недоброжелательности! — вслух сокрушалась я, — И ведь с нормальными людьми не поговоришь — для всех я просто маска. Загадочная звезда с табу на общение…

Я вспоминала, как шарахаются от меня на репетициях люди, и злилась. Все попросту боятся со мной пересечься. Это ж видно! Их накрутили! Предупредили, что каждый, вошедший в контакт будет уволен или ещё что-нибудь… Даже не знаю, чем можно было оттеснить нормальный живой народ на такую дистанцию.

Терпеливо выслушав мои жалобы, телефон расчувствовался и зашёлся плачем. Сто раз собиралась сменить мелодию звонка, да всё руки не доходили! Хватаю трубку, молчу, как обычно. Вслушиваюсь. В коридоре к телефону подошла Волкова.

— Слушаю. Кто вам нужен? — все соседи выдрессированы и стойко выдерживают натиски врагов.

За ежемесячный солидный взнос «в фонд благополучия квартиры», мне позволили выделиться и окомфортиться. Взнос этот плачу я одна, и фонд придуман Волковой именно для меня. Удивляюсь, как она решилась не настаивать на официальном оформлении дела. Впрочем… Официоз ей тут был бы не выгоден. Потолки в коридорах так и остались не побеленными, стены в ванной всё шелушатся… Прям интересно, на что соседи тратят мои вливания? Полагаю, попросту делят на количество жильцов и раздают на руки. Иначе, чем объяснить такую слаженность в смысле телефонного обслуживания? Все знают, что у меня параллельная трубка, и что я, если дома, тихонечко снимаю её на каждый звонок. Если звонят не мне, то незаметный щелчок в аппарате оповещает, что я отключилась, и соседи могут спокойно разговаривать. Если же к телефону требуют меня, то — соседи знали и выполняли с радостью — звать меня не следует, а следует перекинуться с трубкой парочкой ничего не значащих фраз. Если за это время я не вмешиваюсь в разговор, значит, не желаю разговаривать, и можно смело сообщать звонящему о моем отсутствии дома. Не знаю уж, что про меня теперь думали соседи — «бандитка-эксплуататорша-спекулянтка» — я слышала вслед только один раз, когда нечаянно наступила на ногу Масковской. Но, что бы там ни было, нынешнее положение телефонных дел меня вполне устраивало.

— Здравствуйте! — весело и по-детски булькает словами трубка, — Мне бы Марину. Ту, что в дальней комнате живёт. Пригласите к телефону, будьте добры!

Сердце на миг замирает, а потом накатывает приступ бесшабашной радости. Надо же, не забыла про меня, вспомнила таки!

— В какой-такой дальней комнате? Это откуда надо смотреть, чтоб эта комната была дальней?

«Чего это Волкова крутит? Всю жизнь мою комнату дальней называли! А… Ясно, она тянет время, чтобы дать мне возможность сориентироваться. А я, дура, молчу…»

— Всё-всё! — почти кричу в телефон, лишь бы Сонечку не напугали, и она не повесила трубку, — Спасибо, я взяла уже… Сонечка!!!

* * *

Перед Сонечкой мне страшно неловко и, если б не обуявшая меня вдруг радость от её звонка, я бы, наверное, уклонилась от разговора. Что говорить? Не объяснять же, что я ни разу не зашла к ней в больницу вовсе не от невнимания, а из-за собственных суеверий. Из-за того, что была уверена, будто любое моё вмешательство, любая моя мысль о Сонечке может всё испортить и операция окажется не успешной. Я раз десять звонила Карпуше, интересуясь, как чувствует себя наша больная, но ни разу не зашла к ней сама. Потом, когда Сонечка была уже в безопасности, распорядок новой жизни скрутил меня, и на старые связи совсем не осталось ни времени, ни сил, ни, что самое главное, возможностей разговаривать честно. Я перестала звонить даже Карпуше и думала, что все давно уже забыли обо мне. И вот теперь, спустя полгода, Сонечка звонила сама… И я, не успев разглядеть в её звонке ничего настораживающего, радовалась ей, как ребёнок сказке…