— Погоди, Сонечка, — комкаю слова, потому что теперь мне в голову приходит мысль о том, что Сонечка как раз то, что мне нужно, — Ты сможешь выловить сейчас своего Павлушу и заскочить с ним ко мне на пару минут. Такие вещи только с глазу на глаз решаются…

В случае прослушивающегося телефона этот бред единственный способ заманить к себе Сонечку для конфиденциального разговора, и не вызвать никаких подозрений. Жаль только, что с Пашенькой… Но он будет главным алиби. Вот я и нашла человека, на которого можно положиться в поисках Марины.

— Так ты согласна?! Спасибо! — Сонечка визжит совершенно счастливо, и мне делается невыносимо стыдно… Со времен института ненавижу подавать пустые надежды…

* * *

Ношусь по комнате, тяжело дыша. Сверкаю голыми ляжками, нервно запахивая домашний огрызок халатика. То есть халатик-то целый, просто короткий очень.

Мне его Свинтус год назад презентовал. Торжественно произнёс: «Это для тебя, Марина, они «ляжки», а для меня — «эротический прибамбас», так что носи уж, сделай милость». Я и носила. Хотя Свинтусом здесь уже и не пахло.

Достаю с полки початую бутылочку, ставлю на стол, закрываю ноутбук… Взгляд в зеркало — иллюзия просторности бытия — там отражается ещё одна моя комната. Не годится! Слишком по-книжному.

Напоминаю сама себе поэтов-шестидесятников и прочих подпольных деятелей, несмотря ни на что собиравшихся на чьей-то кухне, чтоб поспорить о литературе. Причём собиравшихся именно тогда, когда и собираться, и спорить, и даже просто разговаривать было опасно и не принято. Тем более в такой компании — многие только вернулись из ссылок и лагерей. Где-то читала, как они смешно конспирировались: «Откиньте занавески и поставьте бутылку на стол! Пусть видят, что мы как люди… Пусть думают, мы как все».

Не желаю уподобляться, хотя страх испытываю ничуть не меньший. Убираю бутылку обратно — пусть пылиться, придёт ещё и её время. Ношусь дальше. Переодеваюсь в «уличную» одежду. Раскрываю ноутбук. «Да… Вы в гости? А я тут сижу и пишу книгу… Имею полное право…» Кошмар! До чего докатилась я, что с таким лихорадочным усердием бросаюсь заметать следы не совершённого преступления? Как подобострастно пытаюсь определить, какой будет выглядеть моя комната в глазах не слишком-то званного посетителя!

Артур позвонил, когда Сонечка с Павлушей только зашли. Сказал, что заедет за мной через сорок минут. Нет, не к метро, и даже не под подъезд… Прямо сюда, домой, в самое моё логово.

— Заскочу, чайком напоишь перед дорожкой, а потом и в путь, — преувеличенно заботливо сообщил он.

Я едва вслух не ахнула, потом передумала ахать, и решила, что ничего предосудительного в его визите не вижу. То есть, конечно, он придёт высматривать… Но что он тут, собственно, высмотрит?

— К чаю купить что-нибудь? — он говорил таким тоном, будто заходил регулярно. На самом деле, не был тут ни разу. Да я и не приглашала, зная, чем обычно заканчиваются подобные визиты на чашечку чая, и совершенно не желая сближаться. Впрочем, как выяснилось, мои приглашения никого особо тут и не волновали. Захотели проконтролировать, и вот… ждите в гости! И я покорно выпроваживаю гостей через полчаса после прихода и жду, побаиваясь немного, как нашкодивший ребёнок — прихода родителей.

А, собственно, что я такого сделала? Ничего ведь не сделала. Да, заманила к себе Сонечку, чтобы поговорить с глазу на глаз. Да, поручила ей одно сумасбродное дельце. А как мне, спрашивается, ещё что-то узнавать, если каждый мой шаг вы контролируете, а сами никакой информации не даёте?

Смешно вспомнить. Сонечка хлопала густо, как у героини фильма Кабарэ, накрашенными ресницами и переводила недоумённый любопытствующий взгляд с меня на Пашеньку, и обратно. Вопреки ожиданиям, после операции она вовсе не истощала, а, наоборот, поправилась и расцвела. Упруго наполненная жизнью и своей «огромной невсамделишной» влюблённостью, она не пробуждала во мне ни малейшего духа соперничества. Только умиление и любопытство. Пашенька совсем не стоил нас — ни её, ни меня — но Сонечка пока этого не разгадала, и потому фырчала совершенно искренне.

— Секонд хенд! — презрительно подёргивала плечиком в сторону Пашеньки она, — Вот уж наградила наследством! — корила она меня, — Ну и зачем мне это переходящее красное знамя?! Марина, мы слишком похожи с тобой, что б я могла чувствовать себя с ним чем-то эксклюзивным…

Мы с Пашенькой наперебой кинулись убеждать Сонечку в неуместности подобных высказываний. Мы, дескать, и не воспринимали друг друга всерьёз никогда, мы, дескать, просто так, от скуки и безнадёги друг к другу потянулись, и это всё так же легко и спокойно закончилось, как и начиналось… А вот она, Сонечка, это совсем другое. И тут Пашенька принялся цитировать собственные дифирамбы мне, сменив только имя адресата. Сделалось противно, хотя и пошло на пользу.

— Надо же, какое совпадение! — развеселилась Сонечка, наконец, — Я ведь тоже люблю Марину, так что понимаю тебя, Павлуша, и уже не сержусь…

Я с маниакальным упорством принялась разгонять ассоциации. Та, Цветаевская Сонечка, тоже была такая. В том же сюжете купалась. Каждый вечер у Цветаевой. Каждый вечер — слева Володя — не по летам мудрый и мужественный красавец-актёр, справа — Марина, ещё та ранняя, юная, горящая, без остатка себя вечеру отдающая. Говорили, чувствовали, смеялись. А Сонечка любила обоих, и Марину и Володю. А Володя втайне и в глубине — только Марину. А Сонечка знала, и рассудила для себя так же, как сейчас моя Сонечка: «Марину ведь нельзя не любить. Так что это — простительно».

Я напряглась, чтоб не думать, а Пашенька, почуяв что-то, загнанным зверем зыркал в мою сторону, опасаясь, что я вытворю что-нибудь недозволенное. Он крутил туда-сюда стильно-обработанной макушкой. Я вспомнила вдруг, как сооружала эту стрижку, и, смеясь, прогуливалась ладонью по самым кончикам жёстких волос свежевыстриженной площадки. Вспоминала и удивлялась, отчего же данное воспоминание не бередит в моей душе никаких собственнических рефлексов, отчего таким ненужным кажется мне сейчас и этот мальчик, и эта площадка на макушке, и даже длинные, загибающиеся кверху реснички. Сложившейся ситуацией мой Пашенька окончательно стёрся, и навсегда превратился в Сонечкиного Павлушу. И это оказалось совсем не больно.

Заговорить о главном я готовилась непозволительно долго. Подозрительно озиралась на окно, не доверяя карнизу, вслушивалась в шаги в коридоре. Готова была даже накрыть подушкой телефонную трубку, какими-то генетическими, вскормленными советскими страхами наших дедов, инстинктами подозревая, что в трубке наверняка подслушивающее устройство. Долго раскачиваться на разговор было нельзя, и я решилась. Выпалила всё скопом, не позаботившись даже подготовить атмосферу разговора.

— Сонечка, я не поеду в твой тур, и тебя позвала совсем за другим.

— Хм? — Сонечка приподняла бровки и вопросительно ткнула наманикюренным мизинцем на своего бой-френда.

— Нет! — отмахнулась я, — Он просто для прикрытия. Сонечка, милая, ты одна можешь мне помочь. Только не расспрашивай ни о чём! Мне нужно, чтобы ты поехала на Цветную. Не знаю, где находится. Это трамвайная остановка где-то в старом центре. Запоминай. От остановки должен идти переулок. Не знаю, куда. Тот, кто описывал мне дорогу, и подумать не мог, что я стану искать. Мне просто передавали свои ощущения от дороги домой, а я теперь по ним пытаюсь вычислить точный адрес. Это смешно, но других данных у меня нет. Причём, сама я никуда поехать не могу. Сразу засекут, что ищу кого-то… В общем, в конце переулка должен быть старинный-старинный двухэтажный дом. Из тех, в которых, прикасаясь к стенам, чувствуешь биение вечности… Возле подъезда огромное дерево и много детей. Всегда много играющих детей, за которыми присматривают вечные старушки, оседлавшие подподъездные лавочки. Они сварливые, смешные и эпохальные. Больше всего я наслышана о старушках: