И тут дверь распахивается и на пороге кабинета, размахивая пистолетом, возникает охранник, примчавшийся на поднятый нами шум.

– Стоять! Руки вверх! – кричит он.

Его голос клинком пронзает мою одурманенную адреналином голову. И голову Альберто тоже. Мы отскакиваем друг от друга, словно отброшенные невидимой рукой, и замираем.

– Отойдите, доктор Диритти, – просит его охранник, направляя оружие на меня. – Он причинил вам боль?

– Не сегодня, – рычит Альберто.

– Мы немедленно вызовем полицию, – говорит охранник, свирепо глядя на меня, видимо, я подтвердил все его самые худшие предположения насчет плохо одетых людей.

Я смотрю на Альберто и читаю в его глазах, как он быстро перебирает варианты выхода из положения. Полиция. Необходимость объяснять случившееся. Скандал в банке. Не говоря уже о потере рабочего времени.

– Никуда не звони, – приказывает он охраннику. – У человека нервы сдали. Он не сделал мне ничего плохого.

– Вы уверены? – спрашивает тот, с сомнением оглядывая его опухшее лицо. – А если он нападет еще на кого-нибудь?

– Он этого не сделает. – Альберто кивком приказывает ему опустить пистолет. – Это мое личное дело. А теперь вышвырни его вон.

Меня выталкивают на элегантную улицу Бреры с такой силой, что я едва не оказываюсь под колесами велосипедиста.

Медленно, не поднимая глаз, я удаляюсь с места моего преступления. В этой суперпрестижной зоне города все сияет, словно драгоценности в витрине «Тиффани». В голову приходит: а не зайти ли мне в ресторан Four Seasons[26]и не заказать ли бифштекс с яйцом? Хотя бы только для того, чтобы насладиться реакцией посетителей. Я был бы готов сделать это, будь я в другом состоянии и настроении.

Сейчас я чувствую себя смертельно уставшим и расстроенным. Ева во Флоренции, я в Милане, измочаленный и непроспавшийся, и все это, в конце концов, может не иметь никакого смысла.

Внезапно в кармане вибрирует телефон.

«Яйцо, – написано в эсэмэске. – Не Коломбово. Ева».

Я несусь, как сумасшедший, по улочкам Бреры сквозь толпы туристов и богатеньких горожан с пакетами, набитыми покупками, мимо охранников ювелирных лавок. К счастью, еще не час пик, когда народу здесь столько, что не протолкнуться.

– Ты словно с картины эпохи Возрождения.

– Я предпочла бы быть написанной Пьеро делла Франческа. В его «Мадонне», которая висит в Брера, той, что сидит под висящим над головой яйцом, столько мудрости. Она само совершенство…

Я должен сказать ей только одну вещь и только один раз. Самую важную.

C рвущимся из груди сердцем я врываюсь в Пинакотеку и взлетаю по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Слава богу, я знаю это место как свои пять пальцев. Времени на то, чтобы остановиться и купить билет, у меня нет. Если задержусь хоть на минуту, грохочет в мозгу мысль, я рискую не застать ее там. Тем более что у меня нет никаких причин верить ей. Но я все равно должен бежать к ней. Не медля ни секунды. Я должен сказать ей только одну вещь и только один раз. Самую важную. А дальше она может делать все что хочет: облить презрением, оттолкнуть, оставить меня раз и навсегда. Но если я ей сейчас этого не скажу, я умру. Я никогда себе этого не прощу.

Не сбавляя скорости, я пролетаю через входную дверь, преодолеваю еще одну лестницу, сворачиваю направо, потом опять направо. Топотом взрываю тишину, в которую погружены залы галереи. Вслед мне несутся возмущенные крики служителей и редких утренних посетителей, в основном студентов факультета искусств. Не хватает только, чтобы кто-нибудь из них увязался за мной. Хотя вряд ли, для таких слишком много усилий оторвать задницу от стула. Да пусть даже кто-то и увяжется, наплевать. Главное, найти ее. Вновь найти ее. Я опять сворачиваю направо, в сторону зала ХХIV.

И резко торможу на пороге. «Алтарь Монтефельтро» на месте, взор на сосредоточенном лице Мадонны устремлен на спящего ребенка. А может быть, и на Еву, одиноко стоящую перед картиной.

На ней простенькое белое платье и балетки. Отросшие каштановые волосы рассыпаны по плечам. Я уже забыл, какая она маленькая. И какая красивая.

Она кажется мне не намного выше статуи, которой я подарил ее образ. Хотя, скорее всего, такой эффект производят внушительные размеры картины или пропорции самого зала. Я перевожу взгляд на коленопреклоненного рыцаря в доспехах, который всегда привлекал мое особенное внимание. Это заказчик картины, герцог Федерико да Монтефельтро, единственный смертный в сонме святых. Я смотрю на спящего ребенка, на суровую Мадонну, на совершенное яйцо, нависающее над головой Мадонны из-под полукупола эскедры в форме раковины.

Раковина Венеры, думаю я. Яйцо – символ возрождения.

– Я люблю тебя. – В тишине зала мой голос звучит раскатом грома.

Я набираю полную грудь воздуха…

– Я люблю тебя. – В тишине зала мой голос звучит раскатом грома.

Ева не шелохнется.

Я сказал это. И сразу чувствую, что я стал другим.

Мы стоим неподвижно, словно персонажи картины.

– Я всегда задавалась вопросом, – наконец произносит Ева, – почему Пьеро навешивал драгоценности на ангелов? Наверное, боялся, что они будут переживать оттого, что выглядят хуже, чем увешанные драгоценностями прекрасные дамы, разгуливающие по нарядным улицам?

Я ощущаю, как с каждым шагом к ней атмосфера становится все напряженнее, наполняясь тем чувством, которое я всегда ошибочно принимал за желание. На самом деле это – любовь.

Она поворачивается ко мне, и у меня перехватывает дыхание. Все эти недели она была у меня перед глазами: когда я работал над статуей, когда давал свои кукольные представления, когда спал. Но все мои видения были всего лишь бледным отражением реальности. Я осознаю это, жадно вглядываясь в линию ее профиля, абрис шеи, плеча.

Может быть, она кажется мне такой красивой от счастья, что я, наконец, вижу ее, чего так страстно желал? Ее движения как будто исходят из параллельного мира, и все же это она, все та же, я узнаю ее по тому, как она привычно склоняет голову на плечо, по тому, как вздрагивают ее губы в преддверии улыбки. Как на картине Леонардо, думаю я, мысленно принося извинения Пьеро делла Франческа.

Да, она кажется такой. Совершенной. Я чувствую, как меня охватывает страх при мысли, что я могу быть ей совсем не нужен. Что она не любит меня.

– Хотя что до всех этих драгоценностей таким чистым душам, как ангелы, – задумчиво заключает она.

Я сую руку в карман и достаю оттуда брошь. Все эти долгие часы я то и дело дотрагивался до нее как до талисмана. Кто знает, может быть, это сработало. Я иду к ней, протягивая брошь на раскрытой ладони.