Элиза пригласила его на экскурсию в следующие выходные — в какой-то старинный дом в поселке, отреставрированный их краеведческим обществом, вручила открытку-приглашение. Он принял ее с благодарностью и убрал в карман пиджака.

— Передайте Беле привет от меня, — на прощание сказала она и отошла, оставив его одного.

После похорон он несколько ночей лежал без сна до самого утра — в этом беззвучном доме, в этом беззвучном мире, где даже машины на дороге не нарушали тишину. Ее не нарушало ничто, кроме его собственного дыхания или звуки его пересохшего горла.

Дом его, к сожалению, находился слишком далеко от берега, чтобы слышать волны. Но, когда шторм на море бушевал, сюда долетал шум необузданной стихии, страстной и могучей, рождавшейся ниоткуда. Подчас страшная буря грозила залить весь дом, повалить деревья в палисаднике, сразить под корень и уничтожить всю его жизнь.

Один коллега на работе, заметив его усталость, посоветовал больше бывать на воздухе, или выпивать стаканчик вина за ужином, или чашку ромашкового чая. У Субхаша были для улучшения самочувствия лекарства, но к совету он прислушался. Он уже принимал средства для снижения холестерина, для поднятия уровня калия и дневную дозу аспирина для улучшения движения крови по сосудам к сердцу. Он держал таблетки в пластиковой коробочке с семью отделениями на каждый день недели, отсчитывал необходимое количество по утрам и принимал вместе с овсяной кашей.

Но все равно его терзало какое-то беспокойство. Конечно, беспокойство не такого рода, какое он испытывал после ухода Гори, когда знал, что Бела спит в соседней комнате. Он отчетливо понимал: у Белы во всем мире остался только один родной человек — он.

Субхаш помнил Белу младенцем, когда она не знала различия между днем и ночью — в течение часа или двух могла просыпаться и бодрствовать, чередуя эти состояния по многу раз. Он читал где-то, что в начале жизни человек путает эти понятия, потому что время внутри утробы было перевернуто наоборот. И ему в связи с этим вспоминались киты и дельфины. Те выныривают из морских глубин на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, и каждый такой вдох является у них сознательным актом.

И он тогда сам пытался вдыхать через ноздри, надеясь, что эта дыхательная функция, будучи задействована наравне с биением сердца, даст ему какое-то облегчение на несколько часов. Он даже закрывал в эти моменты глаза, но мозг закрыть не получалось.

После смерти Ричарда у него появилось острое нескончаемое ощущение того, что он живой. Ему не хватало крепкого и продолжительного сна, который все никак не шел к нему. Сон избавил бы его от ночных мучений.

Когда он был немного моложе, подобные бодрствования не могли бы доставить ему таких проблем. Наоборот, он воспользовался бы этими дополнительными часами, чтобы прочесть какую-то статью или вообще выйти на улицу и полюбоваться на звезды. Иной раз даже чувствовал в теле легкость и энергию, ощущал в себе силы свернуть горы, но хотел дойти только до лавочки, возле которой повстречал Ричарда два года назад, сесть на нее и размышлять.

А лежа в постели, он путешествовал в прошлое, бесконечно перебирал наугад события своего детства, вспоминал те годы, когда он еще не покинул семью родителей. Вспоминал, как отец каждое утро возвращался с базара, как мать резала на куски, солила и жарила на завтрак принесенную рыбу.

Вот мать склонилась над ножной швейной машинкой, нажимает на педаль, молчит, нет возможности произнести ни слова, потому что во рту зажаты булавки. Она просиживала за машинкой все вечера — строчила белье и занавески для заказчиц. Удаян смазывал ей эту машинку, иногда даже разбирал моторчик. Какая-то птица здесь во дворе в Род-Айленде своей трескотней напоминает ему ту швейную машинку.

А вот отец учит их с Удаяном играть в шашки, чертит квадратики на чистом листе бумаги. Или как Удаян сидит скрестив ноги на полу и собирает пальцем остатки вкусной подливы с уже опустевшего блюда.

Удаян присутствовал во всех его воспоминаниях. Вместе с Субхашем он шел по утрам в школу, а днем обратно домой. По вечерам занимался, разложив на кровати учебники, что-то писал, склонившись над тетрадкой. А по ночам, лежа рядом с Субхашем, прислушивался к завыванию шакалов в «Толли-клаб». На поле за низиной, где играли в футбол, он лучше всех мальчишек гонял мяч.

Эти отрывочные маленькие воспоминания наполняли Субхаша. Когда-то давно они почему-то пропали, но позднее вновь вернулись к нему. Они мелькали перед его мысленным взором, как мелькают за окошком поезда части пейзажа. Весь этот пейзаж был ему родным и знакомым, но некоторые детали поражали, словно видел их впервые.

До того как Субхаш покинул Калькутту, его жизнь едва ли могла оставить какой-либо отпечаток в памяти. Все его личные вещи могли бы поместиться в одну авоську для продуктов. Что он имел, живя в родительском доме? Зубную щетку, сигареты, которые они с Удаяном покуривали тайком, холщовую сумку с учебниками, несколько предметов одежды. До отъезда в Америку у него даже не было своей комнаты. Он принадлежал родителям и Удаяну, а они принадлежали ему. Вот и все.

А здесь он добился многого: получил образование, нашел увлекательную работу, отправил Белу в колледж, имел приличное жилье. То есть в материальном отношении он неплохо преуспел.

Но ему по-прежнему недоставало сил сказать Беле то, что ей следовало знать. Он по-прежнему именовал себя ее отцом, то есть продолжал присваивать это звание не по праву. Прав был все-таки Удаян, когда сказал, что он умеет думать только о себе.

Осознание этой острой необходимости довлело над ним и страшило с каждым днем все больше. Это было самое большое незавершенное дело всей его жизни. Бела была уже совсем взрослая и сильная и вполне могла справиться с таким признанием, но он любил ее больше всего на свете и именно поэтому не в силах был сделать признание.

Он все отчетливее осознавал, насколько плотно оброс обязательствами и вещами, которых теперь все больше требовало его физическое существование. Тысячи покупок в магазинах, бесконечные сумки с продуктами, выгружаемых из багажника и рассовываемых потом по кухонным шкафчикам и буфетам, — и все только для того, чтобы прокормить одного человека, поддержать одно человеческое тело. А эти таблетки, которые он глотал по утрам? А приправы, без которых он не мог приготовить карри или дал?

Когда-нибудь он умрет, так же как и Ричард, а вещи его останутся, и люди будут с изумлением перебирать их и выбрасывать на помойку. Постепенно он уже начал ограничивать свои потребности, отрезать все лишнее и незначительное, включая и отношения с людьми, с которыми его мало что связывало. Одно только оставалось для него священной в своей нетронутой целостности — история Удаяна.

* * *

Этот дом он узнал сразу — дом напротив колонки и водонапорной башни, его они с Ричардом когда-то снимали на двоих. Белый деревянный дом с черными ставнями. Поскольку нумерация домов с тех пор изменилась, а на открытке с приглашением, врученной Элизой, не было фото, он, конечно, не мог догадаться, когда ехал сюда, что это тот самый дом.