у него, имеется, может поделиться, может получить письмо, кто рядом, даже когда далеко, считается своим, вот таким он, с душой нараспашку, сидел тогда по шею в смрадной жиже у бамбукового моста на окраине Сингапура, делал умозаключения на основании видимой ему разномастной обуви и отвлечённо подумывал бросить кампанию по обнаружению завещания Абдуллы, тем более что, очевидно, он не так уж и приблизился к цели, ведь болото экскрементов и бумажный памятник интеллектуальной истории в Азии практически несовместимы. Кинул взгляд в открывшуюся стеклянную дверь кофейни, словно посмотрел в кусок стекла на спине гонимого толпой банкира, в очередной раз удостоверился, что хвост не сброшен. В феврале шестьдесят девятого года ему случилось оказаться сильно выше уровня моря, а именно на почти двух тысячах саженей, в жутком ледяном доме, построенном исчезнувшим племенем на безымянном тибетском склоне, там, прежде чем выйти из-за угла, следовало всматриваться в стену напротив, чтобы не схватить проклятие или нечто получше, но и более осязаемое. Кстати говоря, тогда он закрывал один гештальт из детства, а не искал очередную цацку, производство которой нельзя поставить на поток. Никогда не видел столь безупречно одетого китайца, тройка, котелок, сорочка, крахмальный воротничок, ботинки, белоснежные гамаши на кожаных пуговицах. Однажды в лавку зашёл подобного вида коммивояжёр, весьма угрюмый малый, но он как раз это и уважал в коммивояжёрах. Тогда он взял у него несколько книг, в том числе «Апологию», с которой в действительности несколько повредился умом, хотелось надеяться, что временно, поняв для себя нечто иное. Книжка про забор, где забором подкреплялась не философия даже, а контекст, объясняющий ту самую людскую повадку, а, стало быть, в целом их способность решаться. Или трактат, или притча, или Коновалов крут, или слишком мягкотел, чтобы докончить начатое точкой, а не той кляксой, что он поставил уже при наборщике, не успевая развернуть мысль. Кто-то там слышал, через пятые руки, будто он готовит себя к составлению энциклопедии страстей, где бы ни слова не говорилось о бремени. Анализ самоубийства у него так, проба пера, точнее, способностей всё это осознать и транслировать, и то, что душевнобольные априори теряют возможность, там далеко не главная мысль. Рисуется этакий болезненный, с коркой на губах поздний студент, шатающийся, держась Московской, с поднятым воротником и пожелтелыми белками, ни на кого не глядящий, всё более по окнам или на сточные трубы, в кармане пальто мятые листы «Первого рейха». Как Гавриил, но только не такой нацеленный…

Вдруг он оказался очень близко, тронул за плечо, Готлиб, задумавшись, обернулся, хотя раньше, предполагая такое развитие событий, и не собирался.

Подковы тихо стучали на груди в такт тому, как он подходил, передние — круглые, задние — овальные, зимние, с винтовыми шипами, для скаковых и для упряжных, с утончёнными ветвями — для крутого копыта, для копыт плоских, полных, узких и сжатых, также имелись две лечебные, препятствующие распространению трещин.

— Э, месье хороший, ты, мля, нда, ух, ёпт, надполагать, кузницу обнёс?

Чтобы доказать свою правоту, он сорвал одну, подбросил, ударил мыском в дугу, раздался хруст, подстроился, ударил пяткой, на обмотках выступила кровь, сгруппировался, ударил с разворота — на лапте пробоина, подстроился, ударил с криком той же ногой через себя, упал на спину, не в силах дышать, но подскочил, поймал её на загривок, стоял с расставленными руками, открытый перелом на стопе, кровь венозная уходила в пыль, упал, оттолкнулся, сделал кувырок, и в кувырке перехватил зубами, связка слетела, сзади его на подъёме сбил конь, который сам резко остановил галоп и начал стучать передними копытами в россыпь.

— Там горизонт, здесь между бровей линия Лангера, справа Москва, слева спина агента Охранки, а это бублики.

— Я один это слышу?

— Да вы попробуйте сами, убогие — мне вас жаль, откусите.

— Давай я спробую, коли задарма отдаёшь.

— Эй, куда, не знающий акциденции подлец?

Если сосуд, заполненный водой, закрытый со всех сторон, имеет два отверстия, одно в сто раз больше другого (относительно поверхности), с плотно вставленными поршнями, то один человек, толкающий маленький поршень, уравновесит силу ста, которые будут толкать в сто раз больший, и пересилит девяносто девять из них, до чего и додумался однажды Блез Паскаль. Столетием позже Джозеф Брама дополнил идею изобретением самодействующего кожаного воротника, прижатие в том состояло в зависимости от гидростатического нажима.

В цеху фабрики по изготовлению психосоматических молоточков, венозных мембран, лучевых зажимов, называемых также альпийскими кузницами, и прочих деталей для психоредукторов в гроссбухах с выцветшими литерами значилось: «Фабричное товарищество Антуфьева и Шелихова, совмѣстное съ трестомъ Iессеева».

Нередко встречались прессы, дающие силу в 150 килограмм на 1 квадратный сантиметр, этот, если разозлить, давал 400. Стойки, крышка, платформа, всё основательное, словно бинарная операция. Сплошной поршень приходил в движение при помощи рычага, шатуна и направляющего стержня. На рукояти лежала рука, голова помещалась на платформе. Не зная, что ещё предпринять, он начал говорить лишь ради создания салонной ситуации, отвлекая, так, он слышал, можно запутать, сделать, увести хвост, тот самый, жгущий надежду, мол, он и сам кончал университет по части истории, мечтает об открытии, но вместо этого вынужден прозябать здесь, не умолкая, потянул из рукава связанные платки, резкими взмахами, словно укладывал такелаж, потом привязал край к парапету, перекинул и стал спускаться в развевающемся синем халате, ноги перпендикулярно животу, вектор на крышку пресса, он пока развесил уши; было озвучено лассо феноменов, указывающих на связь крестового похода Сигурда I, в частности, промежутка между 1110-м и 1113-м с захватом туарегами Тимбукту в 1433-м, провозглашением королём Венгрии Яноша Запольяи в 1526-м, явлением свету Готфридом Лейбницем «Монадологии» в 1714-м и отменой указа, устанавливающего Gleichheit [125] чешского и немецкого народов в судах Моравии и Чехии; он довольно увлёкся, открывая нечто и для себя, сел на крышку и как-то за рассуждениями пропустил срыв… от теоретизирования его отвлёк грохот пресса, потом хруст костей, будто лопнула скорлупа.

От холодного ветра слезились глаза. В. торжествовал над всеми этими герцогами, графами, баронами, рыцарями-баннеретами, рыцарями-бакалаврами, наёмниками, рекрутированными земледельцами, пикинёрами, кондотьерами, конными и пешими арбалетчиками, пешими лучниками, бомбардистами, кулевринистами, серпентинистами, алебардистами, аркебузистами, ордонансниками, эльзасцами, швейцарцами, лотарингцами, бургундцами и прочими, кого ещё услали участвовать в этой сшибке, управляя, разумеется, по глобусу. В особенности он упивался торжеством над неким Кампобассо, тот хоть и был кондотьер, но заслуживал mentionis peculiaris [126]. Он, вместе и его патрон, один из лизоблюдов Людовика XI, думали, что обскакали всех, в то время как всех обскакал Виатор, а опосредованно с ним Карл по прозвищу Смелый.