– Тебе повезло. Это была самая аллегоричная. Все остальные больше похожи на обычные сказки.

– Прости, если…

Он лишь отмахивается, и от одного этого незначительного жеста свет в комнате как будто тускнеет, словно набежавшая туча закрыла солнце. Он смотрит на меня, не отрываясь, пока медленно расстегивает рубашку, и я не могу оторваться от движения его пальцев, бегущих вниз.

Так проходит осень. Николас остается в библиотеке и после того, как Хебелер вернулась из отпуска, предложив свои услуги по каталогизации и сортировке книг на два вечера в неделю. Это лишь часть того времени, что мы постоянно теряем. Еще больше времени он тратит на тренировки на пустой спортивной площадке или на бег по безлюдным полям. Я бы хотел бывать с ним чаще.

Однажды он приезжает в Визибл на красном спорткаре, одолженном у отца. Он машет мне рукой и открывает дверцу у пассажирского сиденья, я смеюсь и запрыгиваю внутрь. Он улыбается и закуривает сигарету – первый и единственный раз на моих глазах. Мы забираем из дома Кэт, выезжаем из города и уносимся вдаль по заброшенным сельским дорогам в горящую оранжевым пламенем, растворяющуюся в небесной лазури позднюю осень. Это один из таких дней, когда Вселенная будто бы в последний раз глубоко вдыхает остатки горячего воздуха, прежде чем покорно уступить дорогу зиме. За нашей спиной бегут километры, воздух наполняет сытое урчание мотора, во всю мощь орет радио, колеса гудят по асфальту. У Кэт на голове пестрый, развевающийся на встречном ветру платок, из-под которого блестят непропорционально большие солнечные очки. Она с заднего сиденья по очереди обнимает то меня, то его и постоянно визжит и смеется, особенно когда Николас на долгом прямом отрезке снимает руки с руля. Когда мы оборачиваемся или смотрим в зеркало заднего вида, нам навстречу глядят ее растопыренные передние зубы, так что когда вечером мы останавливаемся возле дома, оглушенные многочасовым свистом в ушах, то светлый, пьянящий и утомительный день так и остается с нашей легкой руки в памяти как День зубной щели.

В школе он старается не уделять нам времени больше, чем своим многочисленным почитателям. Когда же мы оказываемся втроем, внимания Кэт достается ровно столько же, сколько и мне. Как будто всякий раз, стоит нам завести о чем-то разговор или просто посмеяться над чем-нибудь, внутри он, как кондуктор, прокалывает очередной билетик и складывает его в одну из двух одинаковых стопочек. Кэт и Николас прекрасно находят общий язык. Он касается меня, лишь когда мы остаемся наедине. Постепенно желание обнять его и поцеловать при всех становится моей идеей фикс.

Тереза и Паскаль уезжают на пару недель в Голландию. Тереза не смогла взять отпуск летом и теперь наверстывает упущенное. Нам приходит от нее открытка с побережья, где они вместе скрылись от остального мира в уютном маленьком пансионате и в наступившее межсезонье долго бродят по осиротелым пляжам, невзирая на ледяной дождь, порывы ветра и вечно поднимающийся над водой туман. «Мы отъедаемся, и Паскаль толстеет, – пишет она. – Я вставлю ее в рамочку и буду продавать как трехмерный объект в стиле Рубенса».

Михаэль так часто навещает нас в Визибле, что его присутствие больше не бросается мне в глаза – напротив, меня почти начинает волновать его отсутствие. Тяжба, на почве которой он познакомился с Глэсс, разрешилась в его пользу, и темой его разговоров становится то, как впечатляет его устройство Визибла, – и, будь это его дом, он не стал бы менять в нем ни гвоздя. Бродя по дому, он открывает такие углы и закоулки, которые были неведомы даже мне, и когда Глэсс однажды выуживает на свет найденные после многочасового перекапывания сотен – или тысяч? – коробок и глотания пыли в подвале наброски, послужившие когда-то основой для возведения поместья, то на лице его возникает почти что щенячья радость. Мне не совсем ясна причина проснувшейся в нем столь необычайной любви к нашему дому, и я с интересом жду зимы, с наступлением которой Глэсс погонит его колоть нескончаемые штабеля дров, чтобы протопить эту неприступную крепость. Мне приятна его спокойная, рассудительная манера. Он страстно любит шахматы и пытается заразить этим меня. Да, мне нравятся строгие, вручную выструганные фигурки, нравится симметрия черных и белых противоположностей, но сказать, что я хороший игрок, даже при желании невозможно: я знаю правила, но не в состоянии продумать больше двух ходов вперед, и довольно скоро попытки научить меня иссякают – больше к сожалению Михаэля, чем к моему.

Глэсс на глазах расцветает от его странных чар, во власти которых, как я подозреваю, она все еще находится, – расцветает тихо, открывая дорогу внутреннему свету. Это можно заметить, лишь глядя на нее краешком глаза или обернувшись к ней, но еще не успев сфокусировать взгляд. Она счастлива. Иногда она бегает по дому, напевая себе под нос, и вдруг внезапно пританцовывает – раз, два. Или сидит в один из редких вечеров, когда мы дома одни, на сквозняке на веранде, завернувшись в шерстяной плед, и будто беспричинно улыбается чему-то, а может, всему мирозданию в целом. С каждым днем уходит ее вечная нервозность, до того всегда выражавшаяся в неугомонности или постоянной болтовне. На клиенток, о которых я не могу думать, не вспоминая при этом жуткую багровую полосу шрама на предплечье Гейбла, у нее остается все меньше и меньше времени. Несчастная Розелла с отломанным ушком и кривоватой улыбкой все больше покрывается пылью. Черный день, на который копила Глэсс столько лет, кажется, постепенно отступает в небытие.

Достаточно часто я даю понять Диане, что готов поговорить с ней, если ей это потребуется, но она не обращает на это ни малейшего внимания. Приходится утешаться тем, что ее саму тоже не очень-то интересует состояние моих дел. Однажды я случайно вижу ее через открытую дверь сидящей на кровати в своей комнате. Спина у нее прямая, как палка; позвоночник утоплен внутрь. Руки, как в ту ночь в полицейском участке, танцуют одна вокруг другой свой странный танец. Тогда они казались мне языками пламени, лижущими друг друга, – сейчас они словно вьют вокруг Дианы невидимый кокон, бесконечно медленно, как конечности животного, у которого замедлился обмен веществ в преддверии зимней спячки.

Как и раньше, она без конца уходит куда-то – ей одной ведомо куда – на свои долгие, одинокие прогулки, будь то солнце, ветер или дождь, и по-прежнему встречается с Корой. В школе я на переменах вижу, как она смеется рядом с другими девочками; возможно, это благотворное влияние ее подруги. Возможно, она все так же катается на автобусе, все так же пишет письма единственному адресату со странным именем Гиперборей, которое стирается у меня из памяти, как выцветают, должно быть, чернила внутри толстых конвертов, и возможно, это все, что ей нужно для счастья.

Между Дианой и Глэсс по-прежнему холодная война. Когда они встречаются, все разговоры ограничиваются обменом парой ни к чему не обязывающих, учтивых фраз. Создается впечатление, что ни одна из них не уступит другой ни миллиметра своего личного пространства. Состояние, которое я наблюдаю уже много лет. Теперь я начинаю привыкать к этому.

И Николас, снова Николас… Когда мы бываем вдвоем – в доме Терезиного отца или у меня, в его музей мы ни разу с тех пор не возвращались, – я рассказываю ему о Стелле, о Диане, о Глэсс, о Терезе и о Паскаль, на что однажды он замечает, что в моей жизни слишком много женщин и в отсутствие достойного мужского авторитета это может плохо закончиться. Что мне было на это возразить? Лишь признать, что по сути он прав и мне всегда не хватало в жизни настоящего отца – и не хватает до сих пор, потому что я понимаю: Михаэль появился в нашей жизни вполне вовремя для Глэсс, но уже слишком поздно для нас с сестрой. Что я, с другой стороны, не могу не признать, что у Терезы есть все основания считать мужчин абсолютно бесполезными существами, потому что за всю жизнь они так и не перестают быть детьми, потому что из-за страха быть ранеными, из-за глубочайшего ужаса перед жизнью как можно раньше сковывают свои сердца – и из-под этих ими самими созданных оков из поколения в поколение передают свою неуверенность следующим мужчинам. Ту неуверенность, что заставляет их срываться с места и самые важные моменты в жизни их жен и детей проводить как можно дальше в призрачной, самим себе внушенной погоне за спасением мира.