Хорошо б, если по Яви, но это никак не получалось. То место, где в Вырие стоял Волкоград, в Яви находилось под Ровно (если точней, чуть северней, там несколько столетий спустя построят «город Костей»). А Ровно — под поляками. И младенцу ясно: только через Вырий туда и попадешь, в Вырие границы другие.

Что ж, поехали Вырием.

Сперва Иван лежал на санях (дело было в январе) и только поскуливал да изредка рычал что-то нечленораздельное. Андрий по юности и неопытности никак не мог понять: это из-за раны или потому, что Прохорук уже превращается в зверя. А потом, где-то неделю спустя после начала поездки, Иван пришел в себя. Ходить нормально еще не мог, хромал, но разговорчив стал до невозможности.

Надо сказать, что Свитайло был не простым характерником, а человеком, знающим многие тайны мироздания, — Андрий понимал это, как понимает всякий столкнувшийся с таким человеком. Но, к Андриевой досаде, Свитайло не торопился раскрывать ему свои секреты. То ли не был уверен в ученике, то ли бог весть почему еще. Не раскрывал, и все тут. А Ивана, почти Андриевого одногодка, как оказалось, во многое посвящал.

Да Господь с ними, с теми тайнами — жил без них Ярчук прежде, проживет еще столько же! Другое вызывало обиду: не в меру зазнаистый Прохорук скоро сообразил, что к чему, и всячески подчеркивал свою избранность и Андриеву темноту, считал его чуть ли не слугою Свитайла, этаким хлопчиком на побегушках — и не более.

Андрий же и сам не знал, кто он для слепого характерника; называл вроде бы учеником, вот даже послал раненого двоедушца отвезти по Вырию в Волкоград, а с другой стороны… Эх, кто ж их поймет, этих чародеев!

Вот и попутешествовали. Конечно, в такой поездке друг без друга не обойдешься, что в Яви, что в Вырие. Как-то терпел, ничего страшного. Говорил себе: это еще одно испытание, Свитайлой назначенное, — вот осилю, и тотчас переменит ко мне свое отношение.

…Ехали. Хрустел под полозьями зеленоватый снежок, топорщилось диковинными облаками небо, иногда попадались им чудные создания, злобные или добродушные, но чаще — безобидные и безразличные к двум подорожним.

На въезде в Волкоград, за Жабьим Кольцом, сани пришлось оставить. Свитайло предупредил, что среди увечных двоедушцев лучше появляться в звериной личине, не в человечьей. Андрий прирожденным оборотнем не был, но при необходимости умел перекинуться в зверя. Вместе с Иваном, к тому времени почти здоровым, они отправились к воротам.

Ошейники в Волкограде носили уже тогда. И уже тогда жители старались ходить на задних лапах — но повсеместное принуждение к этому ввели позже (как понимал теперь Андрий, именно после того, как Иван стал градоправителем).

Вообще с того раза Ярчуку больше у Проклят-озера бывать не приходилось. Но о том, что творилось в Волкограде, слухи иногда доходили — и слухи эти оказывались один другого отвратительней. И это было второй причиной, по которой ту поездку Андрий не любил вспоминать. Казалось ему, что как-то она была связана с изменениями, в Волкограде начавшимися. Словно вместе с почти обезумевшим, да вовремя (вовремя ли?!) отхлебнувшим золотистой воды Прохоруком ввез туда Ярчук смуту и беды.

Глупое, признаться, ощущение, да и ничем не подтвержденное. А выяснением, что там в Волкограде к чему, некогда было Андрию заниматься. Что ему Волкоград — дом родной, что ли?! У них, в Вырие, жизнь своя (век бы не видать!), у нас — своя.

Свитайло, как вернулся Андрий из поездки, успокоил: знаю, говорит, чего хочешь и почему обижаешься. Не переживай, буду тебя учить всему. Но ведь нельзя так, чтобы сразу все постичь. Детей вон малых как учат…

Андрий: «Так то ж детей, а я уж не ребенок, слава богу!» — «В чем-то — хуже ребенка», — по-доброму улыбнулся Свитайло.

И — действительно учил. Всему. «Но, — говорил, — боюсь, не успею. Да и вряд ли…» И замолкал.

А однажды сказал: «Цели у нас с тобой, сынку, разные. Ты молод, стремишься к доблести, подвигам, ты успел пропитаться духом козачества, слишком поздно мы повстречались. Нет-нет, я против товарыства ничего не имею, но у них свой взгляд на мир, у меня — свой. Может, со временем что-то изменится в тебе. С годами становишься другим, не обязательно мудрее, но — другим».

Стал ли Андрий другим теперь, на склоне лет? Наверное, да.

Сперва сломалось что-то, когда услышал о смерти Свитайла. Ярчук в те годы уже не жил с учителем, а вернулся к козакам, ходил с ними в походы, целительствовал и рубил головы — по обстоятельствам. И вдруг принесли известие: зарубили Свитайлу лихие люди. На ночь попросились, откушали с ним его же угощения, а потом позарились на нехитрое добро слепого характерника. Хлопчика-прислужника, что жил при нем последние пару лет, убили, да и самого старика заодно. Нашли их. Андрий самолично ездил. Поглядел, сплюнул, что хотите, сказал поимщикам, то и делайте с ними. Не потому, что сам рук марать не пожелал, просто… показалось, если б сотворил с ними то, чего душа требовала, Свитайлу б это расстроило.

Ну вот, ушел учитель, наставник, на всей земле единственный, кроме матери, родной человек — и Андрий неожиданно для себя признал, что дышать стало свободней, но вместе с тем будто повесили на спину тяжеленный груз. Он там и раньше висел, груз-то, но вроде как кто помогал нести его, а теперь — сам справляйся, не маленький уже — говорил, что не маленький? — вот, изволь.

Нет, головы рубил по-прежнему всякой погани, что на край налетала, коньми детей топтала да матерей в ясыр уводила. Но как-то чаще стал именно целительствовать. Не различал и не взвешивал: зуб ли у кого ноет или брюхо распанахано сверху донизу; лечил с одинаковым усердием. Даже если видел, что человечишко пришел мелкий, подлый, что жить, может быть, такой и не достоин, — лечил!

Кто я таков, Господи, чтобы решать, достоин или нет?!

В Навь чаще стал наведываться, души провожать, чтоб дошли без приключений. В Вырие тоже частенько бывал, но не ради забав (какие уж тут, в самом деле, забавы!), а по необходимости. И вот, бываючи в Вырие, слышал-узнавал — и про строгости, которые узаконил новый градоправитель, и про то, что с некоторых пор двоедушцев из поляков да литовцев гнали из Волкограда в три шеи…

И про Мясницу.

Гнилые вести, тухлые, как падаль, неделю пролежавшая под майским солнцем. С поляками да литвой Андрию в Яви тоже приходилось иметь дело — но то в Яви, а Вырий — совсем другая песня. Ну, да то заботы двоедушцев-волкоградцев, ладно.

«Мясница»… И слово ведь кто-то придумал подходящее, и праздник под него устроил такой, что нашел бы Андрий разумника этого — ни рук бы, ни ног, ни головы его бесовской… и имени б не осталось!

«Пуще всего досада у человека возникает на того, кто не таков, как он сам, — а лучше его самого, — говорил Свитайло. — Потому, когда будешь входить в Волкоград, непременно перекинься в зверя, чтобы не дразнить их. Понять двоедушцев можно, ведь обладали двумя ликами, двумя свободами, а теперь вынуждены жить в стенах города, среди зверья (человек ведь верит в то, что видит, а не в то, что сердце подсказывает). Из зависти всякое может случиться; так лучше уберечься, не вводить их во искушение».