Ужасно хочется в Москву. Если б не было стыдно перед тобой и перед редакциями, сегодня же б выехал…

Боюсь прослыть провинциалом, но до чего же мне не хочется ездить, а тянет обратно, читать свои ферзы!

Скушно, скушно, скушно, скушно без тебя…

…нет никакой весёлой жизнерадостной самоуверенности».

Хорош путешественник, нечего сказать! Всего неделю с небольшим провёл в Париже, и началась упадническая нудьга: никакого интереса «ко всему здешнему», одно лишь стремление: «в Москву» – «читать свои ферзы». Впрочем, стремление поэта вполне понятно, ведь его «ферзы» были посвящены Ленину, и поэтому перед чтецом их все двери были открыты.

К тому же сразу же вспоминаются слова из письма Лили Брик, тоже посланного из-за границы:

«Париж надоел до бесчувствия! В Лондон зверски не хочется!»

Вновь складывается впечатление, что оба писали, пользуясь одним и тем же трафаретом, явно кем-то заготовленным для них заранее. И снова тянет поискать ключ к этим явно зашифрованным текстам, чтобы узнать, что же на самом деле хотели сказать друг другу писавшие.

И ещё обращает на себя внимание многозначительный словесный оборот «меня не едут», который наталкивает на мысль, что в Париже Маяковский оказался вовсе не из-за осложнений в его отношениях с Лили Юрьевной.

На то, что содержание этого письма прямо наводит на какие-то гепеушные дела, которые и привели поэта в Париж, обратил внимание и Аркадий Ваксберг. У него возникло множество вопросов:

«Что означает, к примеру, загадочная фраза из письма Маяковского Лиле из Парижа от 9 ноября 1924 года?..

Допустим, пробыть в Париже лишь две недели ему разрешили французские, а не советские власти, поскольку он приехал с транзитной визой. Допустим, «тревога до слёз» у него из-за романа Лили с Краснощёковым, хотя тот находился в это время в тюрьме. Допустим… Но почему он приехал во Францию с транзитной визой, не имея визы в страну, куда будто бы собирался? И действительно ли он собирался – он, а не те, кому это было нужно, – в Канаду? Ни малейших признаков того, что такие намерения у него были, обнаружить не удалось.

Что означает: «в Канаду я не еду и МЕНЯ НЕ ЕДУТ», то есть в переводе с хорошо понятного жаргона на нормальный язык, – не отправляют. Кто этим занимался – в Париже?! И – особенно обратим на это внимание – почему же поэт «ничего о себе не знает»? Стало быть, «знает» кто-то другой, чьё имя и фамилии называть в письме он не решился?»

Чем ещё занимался во Франции Маяковский?

Ваксберг пишет:

«В Париже Маяковский, ожидая то ли визы в Америку (в Канаду? в Мексику?), то ли каких-то дальнейших инструкций, проводил почти всё время в «Ротонде» или в «Доме», потягивая американский грог. ‹…› Но общался почти исключительно с эмигрантами: незнание языка делало его немым и лишало возможности иного общения».

А теперь заглянем в Лефортовский изолятор, где в это время находился Краснощёков.

Бенгт Янгфельдт:

«Для человека, страдавшего лёгочным заболеванием, Лефортовская тюрьма, известная, согласно докладной записке ЧК, грязью, влажностью, вонью и дурным воздухом, была не самым лучшим местом. Его прошение о переводе в другую тюрьму отклонили, но ему удалось получить разрешение работать в камере. Он переводил на русский Уолта Уитмена и писал книгу «Современный американский банк»».

Как видим, разница между теми условиями, в которых находились поэт Маяковский и заключённый Краснощёков, огромная.

6 декабря в новом послании Лили Брик Маяковский написал:

«Дорогой Лилёнок.

Я ужасно грущу по тебе…

О себе писать почти нечего. Всё время ничего не делаю, теперь опять начинаю. К сожалению, опять тянет на стихи – лирик! Сижу в Париже, так как мне обещали в две недели дать ответ об американской визе. Хоть бы не дали – тогда в ту же секунду выеду в Москву, погашу авансы и года три не буду никуда рыпаться…

Здесь мне очень надоело – не могу без дела».

Откровение просто замечательное!

Столько времени и сил потрачено на подготовку к поездке, а поэту никуда ехать не хочется! На весь свет протрубили о предстоящем кругосветном путешествии, и вдруг такое отношение к ожидавшейся визе: «хоть бы не дали»!

А слова «не могу без дела» и вовсе ставят в тупик. Как же так? Неужели лукавил Владимир Владимирович, когда неоднократно (притом публично) заявлял, что за границей занимается тем же, что и дома: пишет стихи, выступает на собраниях, прославляя свою социалистическую державу?

Или всё-таки посылать письма именно с таким содержанием ему было рекомендовано в Москве? И он прилежно выполнял полученные инструкции?

Впрочем, кое-какие ответственные «дела» у Маяковского всё-таки были. О них (так и не получив ответов на уже заданные им вопросы) Ваксберг пишет:

«Все эти вопросы станут ещё более загадочными в свете того, что, будучи на непонятном положении в Париже, Маяковский имел неофициальную, никак не афишированную, нигде не отражённую встречу с председателем сенатской комиссии по русским делам Анатолием де Монзи, который тремя месяцами раньше посетил Москву и был принят на очень высоком уровне».

О том, как французский сенатор отреагировал на свою московскую встречу с Маяковским, рассказал, как мы помним, писатель Лев Никулин:

«Сенатор Франции де Монзи, услышав его выступление в Колонном зале, сказал:

– Надо показать эту пасть Парижу».

Аркадий Ваксберг о встрече советского поэта с де Монзи в Париже:

«Маяковский ездил к нему в сопровождении двух молодых французов, ‹…› тогда как до сих пор неизменным и постоянным переводчиком Маяковского была Эльза. На этот раз он даже не поставил её в известность о предстоящем визите, а после его окончания не рассказал о содержании беседы, – это прямо вытекает из её воспоминаний. Можно предполагать, что, выполняя данное ему поручение, Маяковский вёл неформальные переговоры с де Монзи о расширении франко-русских контактов. А может быть, и о чём-то другом».

Ещё одна любопытная подробность. Эльза написала, что Маяковский, не любивший ни музыки, ни танцев…

«…любил ходить на танцульки, хотя сам и не танцевал».

Вспомним, что Лили (да и Эльза тоже) чуть ли не каждую ночь проводили в дансингах. Но сёстры на этих «танцульках» искали партнёров, от которых можно было получить интересовавшую их информацию. А чем привлекали танцы поэта?

Эльза Триоле:

«Мне было с ним трудно. Трудно каждый вечер где-нибудь шататься, выдерживать всю тяжесть молчания или такого разговора, что уже лучше бы молчал!»