Торопливо пройдя окрестности, покрытые рощами в окаймлении террас — →, извивающиеся в густом подлеске тропинки — →, вытянутые кипарисы и дубы — →, каковые дубы есть сама непринужденность — →, кактусы и тамариски — →, грозные столетние растения, он оказался в закрытом пространстве, которое было украшено бутылками с пивом — «Полными, друг мой, полными!» — а также красным вином. Внимание мастера было рассеянным, то есть он был невнимателен. Задали ему задачу. «Что теперь, скажите на милость?» — скептически спрашивал он сам себя. «Может быть, каких-нибудь «Фанчико и Пинту». Это так мило, не правда ли, все-таки первая моя книга». Но затем вечер покачнулся → → →, и он забыл о мучительных заботах. Некий господин Дьюла, наколдовав между тем горящую сигарету из кармана, которую в одночасье выкурил, так что чахлый человек совсем согнулся, а ведь обычно грудь колесом, этот господин Дьюла — теперь уже, обращаясь к текущему процессу, лихо вызасовывая сигарету изо рта, точнее, за, да еще вставляя слова! — сказал: «Откуда вы взялись, такие чертовски наглые?»

Одна милая девушка усилила громкость магнитофона, крошки — как все крысиные принцы из балета — закружились по паркету. Господин Андраш рядом с мастером рассмеялся. Вопрос касался и его тоже. Господин Дьюла жил в ф стране, непохожей на Ф страну мастера, и в другом городе, но, хэй, они все же задавали друг другу вопросы и даже заготавливали ответы. «Я тебя не понимаю», — сказал мастер. Господин Дьюла крякнул. «Знаете, друг мой, почти так же, как моя бабушка. Это поразило меня в самое сердце. Я ему так и сказал. Надеюсь, он понял». — «Откуда в вас эта дерзость… дерзость, вот именно…» — «А-а, чего там», — махнул он рукой, потому что почувствовал (и не без основания), что его хвалят. Тем не менее вопрос, таким образом, был скомкан, чего господин Дьюла (НИ) в малейшей степени не заслуживал. «Мерси, месье», — изволил он еще сказать, и это заявление заиграло всеми цветами радуги в разных смыслах слова.

Мастер в этот момент многозначительно вскочил, голос его интересным, современным штрихом прервался, втайне он был счастлив, и взбежал наверх, в свои апартаменты, бросив вечер на произвол судьбы. Выхватил свою знаменитую — мало того: пресловутую — тетрадку, и ручка принялась бороздить ее. «Ну, малыши-карандаши!» Затем мы вновь видим его внизу ↓ в обществе господ Иштвана и Гезы, затем наверху ↑, затем внизу ↓: великая душа практически испепеляла ↑ себя. Как сигарета господина Дьюлы (за вы ↓ четом вытряхивания из кармана): («Андрашлапа! За дело, за дело, за дело! Мать твою») тление, это постоянное ↓-↑, которое соответствует тамошнему →-←-ю и, конечно, еще втягивание! Потому что после каждой такой «прогулки наверх» он, совершенно → мученный, возвращался обратно к веселящимся людям, сиротливый, выжатый, чтобы тоже быть одним из них. Обрушившись в кресло, сопел. «Старик, — сказал он с легкостью, потому что может быть и таким, человек такого масштаба тоже может быть легким, как воздушный шарик господина Иштвана, да-да, может, — старик, где, к дьяволу, синие чулки?» Мастер начал с жаром объяснять, нос его то и дело покачивался, чертя в тяжелом от табачного дыма воздухе правильные дуги. «Ну, конечно, собиралась прийти целая куча синих чулков, а ты, — и тогда он показал на себя: ессе homo, — а ты тут днем и ночью сопротивляйся!»- «Синие портянки», — со знанием дела махнул рукой поэт.

Уже и раньше, поскольку работа его находилась в прогрессирующей стадии, он изволил ощущать, что внимание у него как у героя романа, сейчас же, из-за сложившихся образцовых и лабораторных условий, особенно. «Знаете, когда я ↓ пускался, например, из своей комнаты, где проводил время в усердных трудах, то чувствовал, что еще чего-то не хватает. И тогда я ↓ пустился и стал искать подходящий эпизод, чтобы он потом со мной произошел». Затем он еще прибавил: «Видите, mon ami, капут пришел сочинительству романов. Конкретно, конечно, это касается меня. Так что как раз подошло время… Я сыт этим по горло».

Пусть наш взгляд, свежее оленье стадо, перенесется на лестницу, где стоял прежде мастер. Как раз по случаю ↑. Мастер слышал от господина Иштвана превосходный анекдот, который, казалось, можно ↑ пользовать. Поэт, своим низким голосом — который сам по себе не мог бы стать эротической продукцией, «если найдется, друг мой, баба, которой этого будет достаточно», — рассказал, что в Стокгольме в пятьдесят шестом — и от его голоса, как синие колокольчики зазвенели-забренчали стекла, оконные, — в Стокгольме в то время на дверях одной гостиницы корявыми буквами было написано: венгры! с телефонисткой можно перепихнуться! И — это вроде бы может засвидетельствовать господин Геза — 10 лет спустя она, надпись эта, все еще была там. А ведь где была уже к тому времени эта бедная девчушка-телефонистка, со своими мечтательными скандинавскими глазами, его гетера! Однако в тот момент господин Геза находился не в положении свидетеля (и не в чьих-нибудь объятиях, ха-ха-ха), а в волнительном. «Из этого тоже родится литература», — сказал он, и даже очки его вздохнули, именно так. «Видите, друг мой, это печально простой механизм. Достаточно имени и sine qua non,[46]и куча интеллекта покатывается со смеху. Я и сам с трудом могу сдержать веселье. Сам не знаю, как мне это удается». Здесь и сейчас проведем небольшой типографско-технический перерыв по ссслучаю утомления.

Что касается господина Гезы, любезный поэт, потому что поэтов-то в той комнате было хоть пруд пруди,[47]наверное, не знал, насколько окажется прав. Мы увидим: господин Геза оказался героически прав. Это оказалось литературой, да какой. Сжимающая сердце, венгерская, суровая, судьба.

↓

↓

↓

↓

↓

↓

↓

В этот момент — не будем забывать: на только что упомянутой лестнице — перед ним вырос огромный венгр и протянул мастеру руку-лопату. Млеющим от какой-то славянской тоски голосом он обратился к мастеру, который явно симпатизировал большому увальню. «Господин писатель, — сказал он, естественно, в шутку, — господин писатель, напишите вот это, эти ладони!»

Ага: большое тело о чем-то подозревало. Мастер еще поинтересовался тем, сем, спровоцировал своеобразный диалог касательно упомянутых рук, но когда собеседник углубился было в какую-то развеселую историю о ГБ, удалился.

Истощив самокопанием свои силы, он грохнулся на мокрую террасу. Плетеный стул трещал под ним, а ночь чернела, как «правительственный «мерседес». «Мистика зеркал», — указал господин Тихамер на круглеющее перед террасой озеро, и его мнение совпало с мнением Господина Лукача, ну и, по крайней мере, проживающего в Вене господина Ханака. Оппардон. Мастер изволит испытывать затруднения. Темнота даже постепенно ↑ парялась, начинался переход от ночи к рассвету.