«Будьте внимательны, киса моя, к этому «и». Оно может оказаться решающим». Итак, он стоял, замечтавшись, в вихре искусственного снега. Вертолет, большая стрекоза, упорхнул, внезапно глубокая тишина. Зрители внимательно наблюдают. Затем сзади, оттуда, где обычно стоит семья Либеро (если погода хорошая и все трезвые), кто-то крикнул: «Ты чего, Пети! Иди в душ!» — «Знаете, друг мой, это было не совсем доброжелательное замечание. Судить можно по Пети». — «Да иди ты к остальным и помойся!» — «Не обращайте на него внимания, Петерке, такие типы везде есть». Оказался он от центрального круга на стороне входа. И уйти хотелось, и остаться.

«Я прочел», — прогудел знаменитый человек Мастер взволнованно сидел на липком стуле из кожзаменителя, тогда еще с туманом неведения в душе, две руки зажав между двух ног, и ожидал именитого суждения. Его неопытность выпирала наружу, он полагал, что «прочтение» — это уже даже некая оценка по сравнению с «чтением», хотя и не мог придумать: какого характера это суждение. «Милый мой, ты очень талантлив». Мастер кивнул. (Не потому, что был согласен, а потому, что понял! Но кто же это сегодня сможет проверить? Кто?) Усики шевельнулись. «Слушай. То, что ты делаешь, очень интересно, но поверь мне, что и сам уже сталкивался с кое-какими тупиками» Мастер поверил этому без слов (начитанный он человек, в конце концов.) «Потому что то, что ты делаешь, — тупик, такой же самоцельный тупик, как у джойса сенткути и дьюлы, хернади». Мастер покраснел, потому что не рассчитывал на такую похвалу. Но затем выяснилось, что это была критика.

Уважаемый Петер Эстерхази мое начальство согласно с тем что это сочинение написано талантливым человеком, с которым надо поддерживать контакт если бы вы немного его подсократили это пошло бы сочинению на пользу и тогда мы могли бы его опубликовать петер ты с ума сошел такое в ежедневную газету быстро присылай другое и не делай из меня дурака привет а вообще-то чертовски хорошо чересчур хорошо мой дорогой друг у меня уже не было возможности перед сдачей рукописи позвонить или написать поэтому теперь вместе с корректурой сообщаю что две строчки нам пришлось вычеркнуть из твоей рукописи прошу тебя отнесись с пониманием и не переделывай по-старому с сердечным приветом.

Перед ним лежала издающая сильный запах корректура. Полтора года назад он сдал рукопись, и вот теперь плоды этого. И здрасьте-пожалуйста: червивые! Он изволил ходить взад и вперед на манер дикого зверя, бить хвостом и жалостно браниться. «Чтоб вам пусто было!..» Великий человек боролся. «Знаете, друг мой, это возмутительно! Как я дошел до того» чтобы думать о таком!» Уж простите, но, не правда ли, ему бороться с собственной трусостью и готовностью к уступкам, вместо того чтобы радоваться этой низменной сделке! Ему пришлось раскапывать в себе клубок справедливых (!) доводов относительно того, почему в самом деле можно вычеркнуть две помеченные строчки. Напр.: «Новелла не настолько хорошая, чтобы две строчки что-то в ней нарушили». Но в этот момент он встряхнул приличным конвертом: «Ну, да — тряс он им, — ну, да, однако же именно это и случилось». Малодушно размахивал он руками. «Какая разница! В Издании все-таки будет». Итакдалее — и так до позднего вечера. Или грудь в крестах, или голова в кустах, вот как непредсказуем творческий человек! Настолько неожиданны в нас выпуклости и провалы; человек, который сможет им угодить, должен быть не промах! Бедная Фрау Гитти и все те, кто за это получают зарплату!

Его очень изнурили самоистязания; постоянным несчастьем я считаю то, что его порядочные доводы стали непорядочными, да и вообще: что все превратилось в испытание на порядочность. И что это за вещи! «Знаете, друг мой, пятиразрядное предложение второразрядной новеллы чертикакогоразрядного новеллиста в, — он наклонил голову со скрипящим почтением, — в перворазрядном журнале! Большей ерунды! Вот, а потом один из эпитетов можно будет оставить в тексте, и мне, как герою, можно будет ехать домой, сначала на метро, затем на автобусе». Итак, ситуация заключалась в том, что он не хотел быть ни героем, ни предателем, а хотел быть прозаиком. Затем он напал на ход мыслей, уже столько раз служивший добрую службу.

Он вошел со смертельно округленными глазами в редакцию и дружелюбно сказал, что не вычеркнет. Ладно, сказал главный редактор (не поздоровавшись!!!), ладно, если мастер так, тогда и он так, и в таком случае он не может «протащить» материал. Мастер ответил, хорошо, но не сдвинулся с места. Последовала глубокая мужественная тишина. «Да Боже мой!» — воскликнул наконец с горечью главный редактор, ц эта человечность сделала его на минуту симпатичным в глазах мастера. «Для тебя так важно это проклятое предложение?» Ага: это ему уже было известно. И вопрос, и ответ (его ответ). «Нет. Так же, как любое другое». И любезно добавил: «Которое, конечно, такое же длинное. Потому что платят за вес». — «Я тебя не понимаю! Почему бы нет? Ведь…» — и занимающий ответственный пост мужчина изложил один из доводов, которых мастер накануне вечером добросовестно наштамповал сотню. «Нет никакого повода их вычеркивать». (Вот тот самый ход мыслей, который я имел в виду. Если у какого-то поступка на первый взгляд нет никаких отрицательных последствий, но при этом дело все-таки чуточку подозрительно, его сразу можно совершить. Вы попробуйте.)

Вновь тишина. «Знаете, друг мой, ради этого стоило все проделывать! Ради двухкратной тишины. Ради нее!» — «Слушай, друг милый, давай пойдем на компромисс». Прояснилось лицо у него. Мастер очень хорошо умеет идти на компромисс. Улыбается, улыбается и говорит, что нет. «Не совсем». Однако теперь плакать хотелось от всего этого! «Чтобы два взрослых» половозрелых человека уебывались над этим сопливым предложением…» По сути, речь шла о трех опре делительных конструкциях; из трех осталось два, единица вылетела; неплохое соотношение, «до боли неплохое соотношение».

Молча оправляется внутрь нападающий, бумага шипит у его щиколоток, как змея. «Вдарьте, Петерке, во втором тайме». Он как раз было наклонил голову, чтобы пролезть в махонький вход, когда вроде как в добавление последним выпархивает маленький, желтоватый, никчемный лист бумаги, минует трубу (летит вниз), оказывается перед трибуной, проделывает пируэт, как будто он передумал и хотел бы вернуться назад. Все смотрят на него. («Пересохшие губы, морщины, углубления, румяна, помада, ямы глаз, глазная слизь, щетина, кожная складка, складки пальтишек, ветер, пыль в глазах, в волосах».) Мастер тянется вверх, приходится встать на цыпочки, ловит его. Его окружают лица и дыхания. «Бумага о перерегистрации», — шепчет один. «Полное имя!» — восклицает другой. И, уже без остановки, доходит до громкого крика. «Дата вступления в клуб!» «Родился!» «Место!» «Дата!» «Рекомендация». «Название нового общества!» Вновь тишина. В руке у мастера бумага. Пальцы напряжены.

Затем снова ползком в раздевалку, последним, в руке найденный язычок бутсы, по большому зеленому квадрату ветер гоняет бумажные клочки

— — — — —

Мастер взял мадам Гитти за руку. Изумительна эта рука, надорванная стиркой пеленок, разъеденная порошком, сначала пересушенная, потом… а затем нечто гноящееся ноющее-чешущееся; взять это в руку, ощутить настроения кожи, осторожное пожатие разбухших пальцев!.. Уложив спать детей, двое родителей безответственно окунулись в поздний летний вечер, чтобы в ближайшем кабачке оказаться за скромным, но богато приправленным ужином. В матери то и дело поднималось беспокойство, но мастер с решительным отсутствием чувства время от времени ее обезоруживала «Не волнуйся, имущество застраховано!» Итакдалее. Перед кабачком на фонарном столбе они увидели объявление, интересное. Следующего содержания: