Для Фрица было важно, что главная угроза его безопасности наконец исчезла. Грабнера устранили, и в общем хаосе вряд ли кто-то из гестаповцев стал бы гоняться за одним-единственным заключенным из Моновица. Кроме того, ночью 7 декабря в здании гестапо в Освенциме I вспыхнул пожар, уничтоживший все свидетельства Грабнеровых преступлений[391].

В конце концов ситуация с Грабнером забылась, а с ней миновала и необходимость постоянно скрываться. Фриц Кляйнман мог возвращаться к жизни. Его имя снова вписали в лагерный реестр, и берлинский еврей, умерший от тифа, был забыт.

Но хоть необходимость в строгой секретности отпала, Фрицу все же следовало сохранять осторожность, чтобы не попасться кому-нибудь из охранников, знавших о его смерти – особенно гестаповским сержантам Тауту или Хоферу. Однако среди тысяч пленников Моновица, сотен тысяч тех, кто бесконечно курсировал между разными лагерями Освенцима, и десятков тысяч убитых кто заметил бы, что один потихоньку воскрес?

С приходом зимы Густав, воспользовавшись своим положением, перевел Фрица к себе в ВИП-блок. Теперь по вечерам они могли спокойно сидеть вместе, а не подвергаться опасности, встречаясь вне бараков. Однако положение их было непростое: из-за низкого статуса Фрицу не разрешалось находиться в комнате дневного пребывания вместе с отцом, пока тот беседовал с друзьями; вместо этого он должен был один сидеть у себя на койке, что технически также запрещалось – койки предназначались только для сна.

Тем не менее он был в тепле и безопасности. И уж точно в лучших условиях, чем до своей «смерти»; там старший по бараку, которого звали Пауль Шафер, не желавший сносить вонь немытых мужских тел в спальне, держал окна открытыми в любую погоду. Исключительно из садистских соображений он также отключал отопление, поэтому мокрая форма не успевала просохнуть. Если кого-то ловили на том, что он лег спать в рабочей одежде, чтобы не мерзнуть, Шафер избивал его и отнимал паек.

«Итак, начинается 1943 год», – писал Густав. На них снова обрушились холода; земля застыла, засыпанная снегом. Это была их с Фрицем пятая зима в лагерях, пятый год беспросветного кошмара. И все же, хотя они столько всего выстрадали и перенесли, самое страшное было еще впереди.

«Ловлю!»

Фриц подпрыгнул в воздух, потянувшись за мячом, летевшим у него над головой; мяч отскочил от пустого рыночного прилавка и выкатился на дорогу. Фриц побежал и схватил его, но тут заметил полицейского, сворачивавшего из-за угла на Леопольдсгассе. Констебль глядел сурово, и Фриц встал навытяжку, спрятав мяч – на самом деле просто шарик из лоскутков – себе за спину. Играть в футбол на улицах не позволялось. Когда полицейский скрылся из виду, Фриц бросил мяч на землю и ловким ударом ноги отправил его друзьям, а затем развернулся и побежал назад на рыночную площадь.

День клонился к вечеру, и последние торговцы убирали с прилавков нераспроданный товар. Крестьяне грузили овощи на телеги и, щелкнув поводьями, разъезжались по прилегавшим улицам. Фриц с друзьями пробежали между опустевшими рядами, пасуя друг другу мяч. Одна фрау Чапек, продавщица фруктов, еще была на месте; она никогда не уезжала до темноты. Летом она угощала ребятишек кукурузными початками. Многие из них были бедны и не отказывались ни от каких бесплатных подношений, будь то обрезки колбас у мясника, хлебные корки у герра Кёнига в пекарне Анкер или взбитые сливки из кондитерской герра Рейхерта на Гроссе Шперглассе, сразу за углом от школы.

Фриц ногой остановил мяч и уже собирался послать его назад, когда они услышали далекий звук – хорошо знакомое пение сигнальных рожков: та-раа, та-раа. Пожарная машина ехала на вызов! В бурном восторге дети бросились бежать, петляя между прохожими: запоздалыми домохозяйками с покупками, ортодоксальными евреями с бородами и в черных пальто, спешившими домой к началу Шабата, пока не стало совсем темно. «Подожди!» Фриц оглянулся и увидел маленькую фигурку, быстро переставлявшую ноги, чтобы поспеть за ним. Курт! Он совсем про него забыл. Фриц остановился подождать брата, а когда тот его догнал, понял, что друзья уже убежали.

Курту было всего семь – огромная разница в глазах Фрица, которому недавно исполнилось четырнадцать, но братья были очень близки. Фриц частенько брал его с собой, обучал своим играм и вообще уличной жизни. У Курта имелась собственная компания приятелей, и компания Фрица им покровительствовала.

На перекрестке стоял старый герр Лёви, ослепший в Первую мировую; он не решался перейти через дорогу, по которой катили грузовики и телеги угольщиков и пивоваров, запряженные мощными конями-пинцгауэрами. Фриц взял старика за руку, дождался просвета в потоке и помог ему перебраться на другую сторону. Потом, сделав Курту знак не отставать, пошел следом за друзьями.

Они встретились, когда те уже возвращались по Таборштрассе с лицами, перепачканными кремом и сахарной пудрой. Пожара мальчишки не нашли, но заглянули в кондитерскую Гросса поживиться остатками пирожных. Школьный приятель Фрица Лео Мет приберег для него кусок торта со сливками, который тот разделил с Куртом.

Набив рты сладким, они двинулись обратно на Кармелитермаркт; Фриц вел Курта за липкую от сахара ладонь. Фрицу нравилось их чувство товарищества; тот факт, что некоторые его друзья жили по-другому, что их родители пропускали службы в церкви, а его – забывали заглянуть в синагогу, или что Рождество значило для них больше, чем для него, не имел никакого значения, и у них не возникало и мысли о том, что его, Лео и других еврейских детей могут развести с друзьями такие малозначительные вещи.

Вечер был теплый, завтра – суббота; может, они пойдут купаться на Дунайский канал. А может, вместе с девочками соберутся в подвале 17-го дома и устроят любительский театр. Фрау Дворжак, домоправительница, сын которой, Ганс, тоже дружил с Фрицем, разрешала им зажигать там свечи; Герта с подругами устраивали в подвале модные показы, наряжаясь в раздобытые по случаю наряды и дефилируя взад-вперед. Потом они разыгрывали там собственную версию Вильгельма Телля, взимая с каждого зрителя по два пфеннига за вход. Фрицу очень нравились такие импровизированные представления.

В угасающих теплых сумерках они с Куртом добрались до дома. Заканчивался еще один день из непрерывной цепочки таких же прекрасных дней. Детям в Вене удовольствия, словно спелые яблоки, сами падали в руки; надо было только протянуть ладонь, и пожалуйста, бери! Жизнь вне времени, не затрагивавшего ее ход.

* * *

Из сладкой дремы Фрица вырвал пронзительный сигнал надзирательского свистка. В полной темноте он открыл глаза, втянул ноздрями вонь трехсот немытых тел и трехсот заскорузлых, пропотевших униформ. Его мозг, пробуждаясь ото сна, заново ощутил весь шок нынешнего положения, как это случалось каждое утро.

Мужчина на нижнем ярусе соскочил вниз и натянул куртку, вместе с десятком других, назначенных носить в барак кофе. Фриц плотнее завернулся в одеяло и снова закрыл глаза, пытаясь устроиться поудобней на соломенном матрасе и ухватиться за клочки ускользающего сна.