Тут не должно быть никакого недоразумения. Многие почему-то полагают, будто утверждение этих фактов есть косвенная апология советского политического строя. Я думаю, что это ошибочно. Крепость и справедливость не одно и то же. Можно признавать, что та или иная государственная система сильна, это не означает положительной оценки ее принципов и практики, признания соответствия усилий и результатов, или утверждения ее благости. Сказать – сильный, не значит – справедливый, совершенный, хороший. Не надо смешивать категории сущего и должного. Несомненен факт, что страны тоталитарные лучше подготовлены к войне, чем демократические (хотя и тут есть исключение: Италия). Но из этого отнюдь не вытекает морально-политический вывод, что диктатура лучше демократии. И вообще важна не только мощь государственной машины (Гитлер показал, до чего можно ее довести), но и то, куда она направлена, в какую сторону развивается, какой дух ею движет, какую идею человека и общества она хочет воплотить.

Но факты незыблемы: советское государство, вне зависимости от того хорош или плох его политический режим и какова цена – в жизнях, энергии, денежных единицах – его экономических достижений, показало, что, несмотря на обрушившиеся на него удары гитлеровского нашествия, потерю значительных территорий и миллионов людей, оно достаточно сильно и экономически, и технически, и организационно, чтобы успешно противостоять врагу.

Не менее очевиден оказался и другой факт: моральная сила и героическая стойкость русского народа.

Одного американского журналиста, только что вернувшегося из России, спросили, что считает он наиболее яркой чертой русского сопротивления. «Бесстрашие, – ответил он: – русские не боятся немцев. Большинство европейских стран (за исключением Англии) до военного поражения были обессилены страхом. Это явление неизвестное в России. Русские сохраняют такое бесстрашие, что представить себе его могут только те, кто его наблюдал».

Об этом же говорит Эрскин Колдуэлл52, пробывший в Москве до октября прошлого года. Его поразило, с каким спокойствием и выдержкой жители столицы терпели воздушные бомбардировки, длившиеся по пять и шесть часов. Осенью и зимой Москва подверглась сотне таких налетов. Еще более яркий пример этой стойкости духа дали ленинградцы, находящиеся почти год под беспрерывным обстрелом тяжелых орудий и самолетов. Они живут под грохот канонады и взрывов, при свете еженощных пожаров, зажженных снарядами и бомбами.

Каждая глава этой войны – защита Ленинграда, осада Одессы и Севастополя, оборона Москвы – поразительное доказательство твердости духа, героизма, внутреннего единства.

Это совершенно не значит, что у русских монополия на бесстрашие. Англичане во время бомбардировок Лондона, американцы на Филиппинах и Коррегидоре, югославяне за год четничества показали, каждый по-своему, на что они способны.

Но нигде мужество и духовная сила не проявлялась в таком масштабе и с таким ослепительным порывом.

Германия осуществила тотальную войну, которой она угрожала всем своим противникам. Россия – единственная до сих пор страна, ответившая на нее тоже тотально. Россия, даже в большей степени, чем Германия, дала небывалый в истории пример всенародной, всенациональной мобилизации. Нам, находящимся в Америке в условиях мирного и нормального существования, трудно вообразить то, что происходит на одной шестой части земного шара: страна – как осажденная крепость, все привычное кончено, разбито, с утра до ночи – только одно – труд и война, труд для войны, все помыслы, все заботы – сосредоточены на одном, десятки миллионов заряжены одним устремлением, вся энергия накоплена и канализирована для одной цели. Потрясает всеобщность этого усилия. До нас доходят только разрозненные факты, которые сообщают газеты или возвращающиеся из Москвы и Куйбышева иностранцы, – но каждый из них отражает могучее движение масс, напоминающее революцию и соединяющее в огромном эмоциональном подъеме все народы России.

Вот семья ленинградского рабочего. Трое детей. Старший сын убит в воздушном бою. Отец после этого идет добровольцем в армию. Жена будет заменять его на заводе. Двенадцатилетняя девочка нянчит братца, ведет хозяйство и бегает рыть окопы. И так – в сотнях тысяч семей.

В Москве, Харькове, Ростове, после десятичасового рабочего дня, жители выходили рыть траншеи, строить укрепления, чинить улицы и здания, поврежденные бомбами. Выходили все – рабочие, чиновники, писатели, профессора, мужчины, женщины, подростки, старики. Школьники образовывали бригады для борьбы с пожарами. В так называемой трудовой армии для подсобных военных работ – десять миллионов человек. В глубоком тылу – такое же напряжение в производстве, в выделке боевого снаряжения, в транспорте, в сельском хозяйстве.

Я сознательно не упоминаю о героизме бойцов армии, об актах индивидуальной храбрости. Я говорю о мужестве коллективном, о лозунге «быть всем героями», как писал генерал-майор Панфилов, убитый поздней осенью при защите Москвы. Всем известны подвиги русских партизан, мужчин и женщин, танкистов, летчиков и рядовых. Это лишь наиболее разительные проявления общего духа, всенародного настроения, того бурного эмоционального взрыва, который произошел в русских людях за последние месяцы. В них жертвенность соединена с упорством, презрение к смерти с повышенным чувством жизни, любовь к родине с дикой ненавистью к врагу.

В прежние войны такой ненависти не было – и не могло быть: их все же вели по каким-то «правилам», по окончании боя противники могли разговаривать, а иногда и сговариваться. Теперь – не то. Ведь вся германская система борьбы – терроризировать «низшую расу», взять ее испугом. Какой же может быть разговор с врагом, который ведет себя, как бешеный зверь, сознательно истребляет гражданское население захваченных областей, разрушает исторические памятники, сжигает города и села, грабит, запарывает до смерти, насилует и расстреливает? Сейчас для всех ясно: победа или гибель, гибель всего: России, моей родной деревни, моего дома, моих близких, меня самого. Отсюда – всеобщая и естественная ненависть, о которой в Англии и Америке не имеют понятия, и грозная ожесточенность тех, у кого в руках винтовка. Отсюда – угрюмая решительность и эпическая отвага защиты и сосредоточенная устремленность к одному: выгнать немца.

Чувство это всенародное. Его поддерживает и усиливает то обстоятельство, что в России нет пятой колонны – и что при нынешнем аппарате власти всякое проявление малодушия, неверия или страха жестоко раздавлено в корне. С изменниками или кандидатами в изменники в России не церемонятся, – и когда красноармейцы отбивают какой-нибудь город или село, они тотчас же расстреливают тех, кто «сотрудничал» с немцами.

Вся эта страстность в ненависти и в жертве, подвиге и в сплоченной защите объясняется, конечно, патриотизмом русского народа. Это исконный, органический патриотизм, веками укрепленная сила сопротивления и мужества. Еще Александр Невский говорил: «если кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет русская земля». Но этот патриотизм, к которому взывают московские газеты, постоянно и совершенно справедливо вспоминая всех творцов и защитников российского государства, начиная от Димитрия Донского и Петра, кончая Суворовым или Кутузовым, носит на себе черты современности, окрашен, а может быть и усилен результатами недавнего революционного процесса. Патриотизм – явление сложное, – это одновременно и инстинктивное чувство, и ощущение своей личной связи с родиной и сознание своей принадлежности к целому, своего долга перед ним. Это сознание и это ощущение очень обострены в нынешнем русском человеке, и отражают социальные сдвиги русской жизни за последнюю четверть века.