С точки зрения Селии, сама она не была даже в малейшей степени виновата в их разладе, их проблемы никак – ни прямо, ни косвенно – не были и не могли быть связаны с тем, что она перешла в другую религию, потому что для нее это было чем-то совершенно естественным и ни капельки не странным. Все проблемы исходили от противной стороны и проистекали из бессмысленности существования, которое он влачил, и прямого следствия этого существования – его достойной сожаления склонности к глубокой меланхолии. Конечно, прежний его образ жизни тоже был далек от совершенства, сколь бы общителен он ни был в те времена не без неоценимой помощи алкоголя. Селии литература уже давно ничего не говорит, не меняет ее видение мира и не заставляет взглянуть на вещи под иным углом, напротив, вся эта болтовня повергает ее в глубокую тоску, и нет ни единого автора, который приблизился бы к Богу или хоть к чему-то. Эндю Брин, Уэльбек, Арто Паасилинна, Хоббс Дерек, Мартин Эмиш. Она очень далека от всех этих имен, для нее они они просто часть ведущегося с незапамятных времен списка – послужного списка Рибы, – гостей, приглашенных однажды к ужину, людей, ни во что не верящих, но пьющих до рассвета, и которых потом никак не выставишь на улицу.

Внизу Селию ждало такси, она вышла на лестничную клетку и втащила в лифт чемодан и саквояж, и почти сразу Риба начал думать, как бы ее вернуть. Он провел весь вчерашний день, безрезультатно названивая ей на мобильный. И вызванная ее отсутствием тяжкая тоска понемногу начала вытеснять иную тоску, вызванную иным отсутствием. Вчера, когда Селия так по-буддийски хлопнула дверью, – Рибе до сих пор кажется, что это был буддийский хлопок, – его стало трясти от страха, он начал бояться всего, в том числе и нежелательных ощущений, которые могут настигнуть его при пособничестве зачарованного домофона. Он жалел, что ни разу не потрудился записать, в каком месте Дублина проходили ее буддийские собрания. Без Селии его охватил такой абсолютный страх мира, что он дольше обычного просидел без движения в кресле-качалке, внимательно глядя на репродукцию маленькой картины Хоппера.

– Выходи, – говорил ему дом.

Он же не двигался с места, балансирая между ужасом и удовольствием и притворяясь, что картина с лестницей действительно не оставила ему выхода.

Но к вечеру, словно вдруг вспомнив, что, когда темнеет, все мы начинаем в ком-нибудь нуждаться, он поднялся и принялся ходить почти лихорадочно, пока это неожиданное возбуждение не выгнало его за дверь – он почти поверил, что ему удастся встретить Селию, может быть, она еще кружит по центру Дублина, волоча за собой чемодан, по дороге к какому-нибудь обществу защиты буддистов.

Однако кружить по городу начал он сам – заблудший, растерянный и отчаявшийся. Все это время он обдумывал мысль принять иудаизм – в конце концов, это религия его матери, – чтобы Селия увидела, что он встал на путь духовного исправления. Но, скорее всего, это бы мало ему помогло, тем более что Селия наверняка уже покинула остров.

Он печально плелся по веселой Грэфтон-стрит, останавливаясь у магазинов под навесами. С болью приветствовал шелка и набивные муслины, молодежь из разных стран, позвякивание конской сбруи, старинное эхо глухозвука стукопыт по раскаленным булыжникам. Беззаботной походкой прошелся мимо витрин старой шелковой торговли Брауна Томаса, видел водопады лент и воздушные китайские шелка. Поглядел на дом, где прошло детство Оскара Уайльда, оттуда дошел до дома, где много лет жил Брэм Стокер, создатель Дракулы. Смотрел какое-то время вслед его призраку, следил взглядом, как он идет вперед, словно один из тех типов, которыми кишели самые успешные из опубликованных им романов: несчастные ничтожества, с внешностью романтиков, вечно одинокие лунатики, без бога и цели, бредущие во сне по затерянным дорогам.

На мосту О’Коннелла вспомнил, что, когда пересекаешь его, непременно видишь белую лошадь. Пересек и ничего не увидел. На голове у самого О’Коннелла – у его статуи – сидела белая голубка. Но ему, разумеется, была нужна не она. «Без белой лошади я чувствую себя глупо», – подумал он. Развернулся и пошел обратно. На Грэфтон-стрит ощутил внезапный прилив патриотизма, услышав, как уличные музыканты играют «Green Fields of France», балладу о солдате Вилли Макбрайде. Его любовь к Ирландии тотчас смешалась с внезапной ностальгией по Франции, и сочетание оказалось неожиданно бодрящим. Потом он довольно долго пробыл в баре отеля «Шелборн» и даже подумал, не позвонить ли ему отсюда своим дублинским «контактам» – Уолтеру или Хулии Пиере, но так и не решился – с одной стороны, не настолько близко они знакомы, а с другой, он не верил, что они могут помочь ему вернуть Селию. Хотел он позвонить и двоим ирландцам, Эндрю Брину и Хоббсу Дереку, вылакавшим у него, когда он несколько лет назад издал их книги, все запасы спиртного, но вовремя вспомнил, что вряд ли они сумеют понять друг друга. В тот день у него дома непоседливых ирландцев взял на себя Гоже.

У дома 27 по Сент-Стивенс-Грин, в двух шагах от улицы, где жил создатель Дракулы, он снова не устоял перед соблазном и мгновенно надракулился виски в большом баре отеля «Шелборн». Через стекло выходящей на улицу витрины он с кровожадным оживлением следил за перемещениями чрезвычайно невзрачного кота – у бедолаги явно не было ни бога, ни хозяина, ни автора, даже самого разначинающего, ни жены. Несколько секунд он побыл бродячим котом. Котом в состоянии духовного и физического дискомфорта. К голове у него была примотана соломенная шляпчонка, очевидно, не так давно у него был и хозяин. Он шел и отряхивал на ходу мокрые лапы. И следил за его передвижениями, борясь с желанием укусить его в шею. Укусить кого, самого себя? Опять на него подействовала выпивка. Он решил уйти, вернуться в свое логово с креслом-качалкой, спрятаться там, потому что в одном из двух мест он рискует случайно столкнуться с Селией и не может позволить, чтобы она снова увидела в таком состоянии.

Он позвонил родителям в Барселону.

– Значит, ты был в Дублине? – сказала мать.

– Я все еще тут, мама!

– И какие у тебя планы?

Опять этот проклятый вопрос о планах. Однажды он уже завел его очень далеко. Сюда. В Дублин.

– Поеду в Корк, там меня ждет откровение, – сказал он матери. – Собираюсь поговорить с давним любовником Селии.

– Разве он не умер?

– Ты прекрасно знаешь, мама, что нас с тобою никогда не смущали подобные мелочи.

После этих слов ему пришлось немедленно отсоединиться, чтобы не усугублять ситуацию.

Собираясь попросить счет во все оживляющемся баре «Шелборна» и рассеянно листая «Айриш таймс», оставленную кем-то на соседнем столике, он обнаружил мутноватый некролог Малахии Мура. И окаменел. Все-таки это правда, подумал он почти подавленно. Похороны должны были состояться на следующий день в полдень на Гласневинском кладбище. Он был настолько потрясен, что ему начало казаться, будто он знал покойного всю жизнь. И так же, как несколько недель назад в Барселоне, он ощутил досаду от того, что в тихом и мирном сюжете последних двух лет его жизни вдруг наметился этот тревожный поворот, словно взятый из дешевого романа, неожиданный и совершенно ему не нужный, потому что в последнее время он больше всего на свете ценил приятное и гладкое течение своей повседневной жизни, такое ровное и скучное, в которое он, как ему казалось, погрузился до конца дней: он спокойно жил и ждал чего-то в Лионе, потом уже в Барселоне ждал поездки в Дублин, вернувшись из Дублина домой, ждал возвращения и даже помыслить не мог, что, приехав сюда, окажется вдруг на похоронах абсолютно незнакомого ему человека.