и мне просто нужно его вытащить. Будто бритвенное лезвие ненастоящее – мы же оба пользовались совсем другими бритвами. Будто все это кошмарный сон, потому что Люк ведь никогда не мог стать тем, кого не станет. Им ведь был я. Люк всегда утверждал, что мы должны держаться. Люк никогда не позволял мне… тшш, Билли. Тшш.

Не могу больше. Я цепляюсь за него и сотрясаюсь от рыданий. Как такое возможно? Как на кого-то могло свалиться столько горя?

– Продолжай, – выдавливаю из себя я.

Седрик заключает меня в кольцо своих рук, пытаясь утешить.

– Первым делом я выключил кран. Вода продолжала бежать. Ледяная. Затем вытащил Люка, он будто смотрел сквозь меня, посинел и побелел одновременно. Он словно… превратился в мрамор, и казалось, что его распухшая кожа вот-вот лопнет. У меня в голове играла песня. «Slainte». Я написал ее на тот день, когда, возможно, решил бы… Она предназначалась для меня, не для Люка.

Теперь эта песня начинает играть и у меня в голове.

Все закончится ночью? О’кей, все в порядке.

Slainte. Slainte!

Он написал завещание, на случай если не выдержит. И тем самым облек в слова и ноты смерть своего лучшего друга.

– Еще я думал, – рассказывает дальше Седрик таким тоном, словно сам поражается своим мыслям в тот день, – что кровь течет не так уж сильно. Как из такого глубокого пореза может течь так мало крови, но он…

– Он уже был мертв.

– Сейчас я это понимаю. А тогда я испробовал все, Билли, потому что ни на секунду не сомневался, что сумею его удержать. Я делал искусственное дыхание и массаж сердца. Помнишь советы с курсов по оказанию первой помощи? Что нужно мысленно петь «Stayin’ Alive»[49], чтобы поддерживать ритм? Не знаю, как долго потом у меня в голове играло: «Все еще жив, все еще жив». Дни или недели, просто без остановки.

– Ох, Седрик. – Как, черт побери? Как мне хоть немножко тебе помочь? Мне так этого хочется, я бы все отдала за идею, что можно сделать.

Но их нет.

– Говорят, прошло совсем немного времени до приезда полиции, а с ней и «Скорой». Но мне казалось, что все длилось очень долго. А потом все будто понеслось. Подошла сотрудница полиции и начала со мной разговаривать. А я слышал ее так, как если бы застрял головой в этой ванне с бледно-красной водой, и одновременно ее голос меня будто оглушал. «Мы больше ничего не можем сделать. Он мертв».

БИЛЛИ

Ночь гонит холод с моря на материк. Мы возвращаемся в машину, потому что меня колотит. Седрик обнимает меня рукой за плечи, и любой при виде нас наверняка подумал бы, что это он успокаивает меня и утешает, а не сам только что рассказывал о худшем моменте в своей жизни.

– Следующие недели были невыносимы. Его образ не шел у меня из головы. Стоило закрыть глаза, и я видел его лежащим в воде. Мне пришлось переехать в квартиру, где нет ванны, только душ. Я больше не мог плавать, до сих пор не могу. А первая экспедиция на корабле… – Седрик прочищает горло. – Доктор Рагав выписал мне максимальную дозу лекарств, но они не помогли. В таком путешествии всегда слышишь звуки. Волны ударяются о стенки судна, и я, просто прикрыв глаза, сразу же видел, как труп Люка плавает в воде и бьется снаружи о корабль.

– Мне так жаль. Как ты справился?

У него между бровей образуется морщинка, Седрик вглядывается в темную синеву над нашими головами.

– С помощью множества сеансов психотерапии. Я должен был осознать, что помимо обыкновенной печали и ярости испытываю еще страх.

– Ты боялся, что тоже не выдержишь, раз Люк уже сдался, да? – Я сама немного удивлена, насколько хорошо его понимаю.

Седрик кивает:

– Я долго не мог понять, что сила Люка была лишь спектаклем. Ложью.

– Сколько же ты плакал, – спрашиваю я у Седрика, пока мы открываем двери машины, он достает с заднего сиденья шерстяной плед и укрывает мне плечи, – раз сейчас у тебя не осталось слез?

Он улыбается своей рефлекторной четвертьулыбочкой.

– Вообще не плакал. Ни разу. Не могу. Больше не могу. Сначала был в состоянии шока, потом накрыло чувство вины…

– Ты ни в чем не виноват, – цежу я, несмотря на тугой комок в горле и заложенный нос. – Ты же знаешь, да?

Депрессия не знает. И никогда с этим не смирится.

Черт, Седрик!

– Тогда… – Он пожимает плечами, а затем упирается предплечьями в крышу автомобиля. – Два года прошло. Чувство вины сменилось злостью. Знаешь, я его возненавидел. До глубины души. За то, что всегда врал мне про стойкость. Утверждал, что никогда не позволит мне сдаться. «Седрик, я тебе скорее нос расквашу, – говорил Люк, – чем дам опустить руки!» А потом он выпускает всю свою проклятую кровь в чертову ванну и показывает мне, что эта храбрость и сила побеждать гребаную депрессию – не более чем пустые слова? Потом он просто сдается и уходит? Да пофиг, Седрик, давай как-нибудь сам?

– Долго ты так злился? – Плед не помогает, холод пробирается под одежду, и мне хочется убраться отсюда. То, что еще совсем недавно казалось таким умиротворяющим – шум прибоя, темное небо и открывающийся вид на водный простор, – теперь лишь заставляет меня чувствовать себя маленькой, незначительной и бессильной. Тем не менее я стою у открытой автомобильной двери и не могу сесть внутрь до тех пор, пока он не сделает то же самое.

Седрик смотрит на меня поверх машины, как будто не сразу понял вопрос.

– Не знаю, сумею ли когда-нибудь перестать злиться.

– Понимаю. Это нечестно. Люк совершил ошибку. Но уверена, он не хотел причинять тебе такую боль.

– Конечно, нет. Это не имело никакого отношения ко мне, и он сделал все, чтобы не я его нашел. Он просто больше не мог выдерживать все. Но почему я должен прощать его вранье?

– Может, ради самого себя? Разве не было такого момента, когда тебе хотелось помириться с ним, невзирая на ошибки? На его могиле, например? На похоронах?

За долю секунды с лица Седрика исчезает пустота. Недавно он лишь говорил о гневе, теперь же я его вижу. Всего на мгновение, после чего он трет руками глаза, и его взгляд