– Ну как, вкусно? – поинтересовался он, будто и впрямь хотел знать.

Я кивнула, показывая ему, что я еще ем. Когда я прожевала последнюю крошку хлеба, последний кусочек манго и выпила весь чай, они снова пришли. У Абдуллы в руках был АК-47, а у Скидса – пистолет.

– Ты все? – спросил Абдулла и велел мне следовать за ними, взяв с собой простыню в цветочек.

Мы вышли в коридор. Кандалы сковывали каждый мой шаг. Стараясь не упасть, я двигала вперед одну ногу, а вторую подтаскивала следом, будто выполняла движения какого-то извращенного танца. Я была босиком и вся в грязи после вчерашнего. На мне был хиджаб, платье из полиэстера, а под ним зеленый топ и широкие мужские джинсы. Абайя осталась в комнате. Дойдя до середины коридора, я потеряла равновесие и упала, больно ударившись бедром. Скидс с явным удовольствием наблюдал, как я пытаюсь подняться и снова падаю. Он очень гордился тем, что сумел доставить мне такие неудобства.

* * *

Они привели меня в большую пустую комнату, где однажды мы все вместе – наши тюремщики, Найджел и я – молились в ознаменование исламского праздника Ийд, когда мусульмане чествуют Ибрахима (Авраама), принесшего собственного сына в жертву Аллаху. Тогда я стояла у задней стены и смотрела в спины своих мучителей, но больше в окно – на раскидистое дерево, которое они видели каждый день, а я нет.

В этот раз все было иначе. Их любезность как ветром сдуло. Абдулла толкнул меня в середину комнаты. Скидс говорил на сомали, а Абдулла переводил.

– Ты дурная женщина, – почти орал он, – ты убежала. Где твои документы?

– Документы? – удивилась я. – У меня нет документов.

– Ты врешь, – заявил Абдулла.

Я догадалась, что они, обыскав комнату Найджела, нашли у него клочок бумаги, на котором были написаны несколько сомалийских фраз с просьбой о помощи. Это вряд ли можно было назвать документом, но для них документом была любая записка. Письменная речь в их глазах обладала мистической силой.

Скидс в упор взглянул на меня, и мне не понравилось его выражение. Я инстинктивно подняла руку, чтобы оттолкнуть его, но он был проворнее. Левой клешней он схватил меня за ворот и врезал мне по голове рукояткой пистолета, так что боль пронзила все мое тело от макушки до кончиков пальцев, даже зубы и глаза. Первая моя мысль была, что он проломил мне череп. Я накренилась в сторону, но Скидс крепко держал меня за ворот. Он бросил пистолет и второй рукой тянул вверх подол моего платья, а заодно и топик. Когда я попробовала сопротивляться, он снова ударил меня. По его команде Абдулла взял мою простыню в цветочек и надел мне ее на голову, завязав сзади концы. Вот для чего она была нужна. Теперь я ничего не видела, кроме синего света. Их руки начали ощупывать мое тело. Я крутилась и извивалась, пытаясь оттолкнуть их, но они били меня. Кружилась голова, тошнота подкатывала к горлу. Мне казалось, я теряю сознание. Кто-то стянул с меня джинсы. Я осталась совершенно голой. Вокруг говорили на сомали. Я узнала голоса Мохаммеда, Юсуфа, Хассама. Неужели и он тоже?

Я пыталась прикрыть грудь и бедра руками. Кто-то возился внизу, у моих скованных кандалами лодыжек, куда упали джинсы. Слышалось бормотание и затем общий удивленный возглас. «Аджус, – говорили они, – Аджус». Сердце у меня в груди оборвалось. В кармане моих джинсов они нашли два крохотных клочка бумаги, куда я перед побегом скопировала сомалийские фразы и телефоны. Судя по их голосам, они торжествовали, будто, обнаружив эти бумажки, получили право продолжать.

И они воспользовались этим правом. То, что они сделали со мной утром в этой комнате, называлось у них «обыск». Участвовали все. Позже я поняла, как важно было, чтобы никто не остался в стороне, чтобы все были повязаны, чтобы каждый разделил общую вину и не смог бы осуждать остальных ни тогда, ни потом – в течение следующих месяцев. Вместе они пересекли черту, за которой не было достоинства. У меня открылось кровотечение и не прекращалось несколько недель.

С того дня я погрузилась в темноту. В физическую темноту, в черную пустоту, ограниченную четырьмя стенами. Это была комната в новом доме, находящемся где-то далеко за пределами Могадишо, в катакомбах еще одной безымянной деревни.

В ту же ночь они затолкали нас с Найджелом в машину и повезли. Всю дорогу я просидела не шевелясь – любое движение отзывалось в моем истерзанном теле дикой болью, так что порой мое сознание отключалось и наблюдало за всем происходящим как бы со стороны. Рядом громко сопел Найджел. Так громко, что я боялась, как бы они снова не начали его бить. Он был голый до пояса – страшно было даже представить, по какой причине. В багажнике, под ногами у мальчиков с автоматами, гремели горшки и шуршали пластиковые пакеты – знак того, что нас перевозят на новое место.

* * *

В новом доме я не успела ничего рассмотреть, поскольку меня спешно проволокли по коридору и толкнули в комнату. Но перед тем как выйти из машины, я обернулась и сказала Найджелу сквозь слезы:

– Держись, мы выберемся отсюда, Найдж. Но может быть, не скоро увидимся.

Он тоже заплакал. Вопреки всему мне хотелось, чтобы он меня обнял.

Меня поселили в темной комнате без окон – швырнули мне туда поролоновый матрас, пакеты с вещами и кусок бурого линолеума, который теперь повсюду меня сопровождал. Огромная, как пещера, комната наверняка должна была служить кладовой. В затхлом воздухе – ввиду отсутствия вентиляции – висел стойкий запах мочи и плесени. У двери была ниша, откуда несло сыростью. Там находился туалет. Если раньше я все время мечтала, что нас найдут: кто-нибудь засечет сигнал сотового телефона, Канада и Австралия пошлют нам на помощь солдат или наемников, проговорится кто-нибудь из жен, кузенов или матерей наших похитителей, и нас вырвут из плена, то теперь – в этом черном душном ящике – все мои надежды задохнулись.

Я потеряла много крови и страдала от лихорадки и головной боли. Я была уверена, что умираю мучительной медленной смертью. Но пока я была жива и, лежа на матрасе, слушала темноту – пыталась уловить даже легчайшие звуки, достигавшие моей темницы: писк крысы в дальнем углу, стук молотка по стене в другом конце дома – наверное, там вешали москитную сетку. А потом я услышала покашливание в коридоре – сухой человеческий кашель. Это было что-то новенькое. Я решила, что схожу с ума, тем более что кашляла явно женщина.

Наконец, я уснула, подумав, что утром станет легче и светлее. Но когда проснулась, в поту, ознобе, по-прежнему чувствуя каждую ссадину на теле, под дверью белела тонкая полоска, которая ничего не освещала.

Таков был Темный Дом. Здесь были новые правила, и тюремщики стали требовать их выполнения с самых первых минут. Мне было запрещено разговаривать и сидеть на матрасе. Я могла лежать только на боку. Пить и есть я должна была, опираясь на локоть. За малейшее нарушение меня избивали. Моя тюрьма больше не была размером с комнату, она съежилась до размера моего матраса семь футов в длину. Раньше мне покупали на рынке чистую питьевую воду в бутылках, а теперь давали на день такую же двухлитровую бутылку, но с водой из-под крана. Вода имела вкус железа, и после нее оставался полный рот ржавчины.