— кто в его магазине, открытом, скорее всего, им лично для самого себя, кто у него в огромном доме с башнями, где требовались и горничные, и повар, и садовники для поддержания парка, разбитого по французскому образцу.

— Мне здесь прекрасно работается, — говорила Николаева, намертво забыв о своем обещании, данном когда-то Мите, «навсегда бросить кисть» и верно «служить его искусству ». Впрочем, в мелодии ее клятв всегда отчетливо слышались фальшивые и металлические нотки. — Варить каши и быть твоей душечкой — ни за что!..

Но Дмитрий не таил на нее обид. И ни на кого. Обида рождается лишь при включении человека в круг своего «Я» — в кольцо родных и самых близких людей, украшенное увлечениями, страстью к работе и помеченное обязательной пробой — личным счетом в банке. А он всегда свободно выскальзывал из окольцованной зеркальной комнаты, полной собственных отражений. И, одаренный от природы способностью легко и быстро прощать, так же просто разобрался и с обещаниями Николаевой: в борьбе были для нее все средства хороши, моралью она подменяла нравственное чувство и, воюя за обладание Дмитрием, не слишком-то разбиралась в средствах.

И простил.

Сейчас она очень хорошо выставлялась, предпочитая исключительно выставки-продажи.

— Да, продаюсь, как все, — в очередной свой приезд кричала она, швыряя на стол деньги, — а ты прячешься от мира, и что? Побежала за тобой слава? Это время таких, как я — активных и наглых! — Она пожала плечами. Часто жесты и слова у нее совершенно не совпадали. Оттиск ее индивидуальности в его душе никогда не получался ровным, наверное, именно потому, что в ней существовало внутреннее противоречие между ощущаемым и провозглашаемым. Последнее всегда побеждало, и ощущаемое отползало в сторону, свернувшись в мышиный комок гдето на окраине ее сознания, — оно было слишком слабым, чтобы отпечататься четко, о нем приходилось только догадываться, всматриваясь в неровный и оттого словно горбатый оттиск.

— Конечно, ты доволен, что я с тобой наконец не живу! От этого и написал свое «Счастье». Я умная женщина и все понимаю. Но я — о социуме! Ты прячешься от мира!

— Ты неправильно все видишь, — он усмехнулся, — мы с миром состоим в прекрасных отношениях… А что

касается времени — у каждого оно свое. Спираль времени можно развернуть, а можно свернуть. В этом свобода художника. Опасно, когда индивидуальное время полностью сливается со временем всеобщим — в этом случае, если эпоха трагична, погибает сам художник. Немало ведь тех, кто разрушился вместе с распадом союза. Есть и другие — в них этот распад еще длится, как ядерная реакция. Если время становится собственным биоритмом художника, то…

— Ну да! — перебила она. — А ты, чтобы сохраниться, затаился! И подчинил свой биоритм только дао! И даже не заметил, что страны, в которой ты родился и рос, уже больше двадцати лет не существует!

— Я и раньше ее не замечал. Сначала она была только внутри меня как генетическая ностальгия. А потом…

— А потом — ничего. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя! Мы все, абсолютно все, слиты со временем, в котором живем!

— А как же те, которых считают опередившими время?

— В искусстве есть маги, их единицы, и есть профессионалы. Я тоже могла стать магом! Но сейчас нужны только профессионалы! Искусство становится полностью искусственным — то есть сиюминутной подделкой жизни. А маги занимались не подделкой, а творили свои собственные миры, заполняя информационное поле Земли новыми образами и мыслеформами, способными разворачиваться в пространстве. Если ты даже и маг и знаешь о времени что-то другое, твой личный опыт ни для кого ничего не меняет! Более того, он никому не нужен, потому что в наше время в него никто не поверит! Все ослеплены сиюминутными подделками, которые и есть теперь искусство! И я не поверю тоже! Я сильнее тебя и честно занимаюсь тем, что требует свихнувшаяся от денежного шуршания толпа. И делаю это хорошо! Маяковский наступил на горло собственной песне, и в этом для меня его мужество. Прав тот, кто покупает, а не тот, кто создает. Вот кредо нашего времени. А значит, и мое тоже. Что модно, то и хорошо! А ты просто не умеешь идти в ногу со временем, вот и все. Твоя Россия, которой ты хранишь верность, осталась только в глухих деревнях, все остальное разворовано и продано… В какой стране ты сейчас живешь?

— В России будущей. Я вижу ее так же ясно, как тебя сейчас.

— Ха! Где она? В кабаках, в переулках, в извивах?

— Катя, — сказал он устало, — ты не очень последовательна: если ты хочешь быть до конца современной, перестань цитировать классиков — цитировать можно только рекламные слоганы. И с Маяковским ты погорячилась. Ведь поменяв Прекрасную даму Блока на Дамуреволюцию в образе обольстительной Лили Брик, он оказался в тупике. И твой пафос насчет искусственного искусства тоже мне не очень близок. Просто все делают то, что умеют. А главное, меня удивляет, Катя, что такая трезвая и деловая женщина, как ты, говорит о магах… — Он улыбнулся. — Впрочем, я забыл, это ведь сейчас тоже очень модно.

— Вот оно, твое «Счастье»! — Николаева снова подбежала к его новой работе и стояла возле небольшого холста, раскачиваясь на каблуках. — Которое никому теперь не нужно! — жестко резюмировала она. Но, помолчав, прибавила более мягко: — Даже если это очень хорошо. * * *

Тогда он долго смотрел в окно на дальний очень большой и пустынный двор, расположенный как-то наискосок от асфальтированной дороги. Шел снег, и во дворе не было никого. Потом появился мужчина, погулял с собакой, но глянул он в окно снова, мужчина и собака уже исчезли, точно рассыпались на миллионы снежинок или только привиделись ему, как снежные фантомы…

И вдруг сквозь белое пространство двора побежал ребенок — по курточке и обтягивающим мягким штанишкам, по изящным, немного неровным движениям

было видно, что это девочка лет десяти или одиннадцати. В ее беге — она раскидывала руки и даже, казалось, чуть вальсировала — ощущалось прекрасное счастье свободы. Никто не посягал на власть над ее душой, никто не отвоевывал у нее территории — и никто не мешал ей сейчас

— она была одна с пространством и снегом, со своим еще не очень ловким телом, с ледяной горкой, с которой она стала скатываться на ногах, обязательно в конце спуска падая в пушистый, мягкий, неправдоподобно чистый сугроб.

Где-то далеко в неправдивом взрослом мире остались воспитывающие родители, все решающие за нее и делающие намеренно строгие лица, учителя, давящие своим искусственным авторитетом, дерущиеся мальчишки, пытающиеся играть по жестоким правилам компьютерных игр, и сплетничающие девчонки, таскающие в школьных рюкзаках зеленый лак для ногтей и розовых Барби.

Она забиралась на горку и слетала с нее, и снова падала в пушистую белую чистоту, она раскидывала руки и смеялась… Это было счастье. Легкое счастье. Чудесное, как сон о снеге.

Горка — полет — снег, снег — горка — полет, горка — полет

— смех, смех — горка и снова полет — снег — смех — полет — снег — смех…