— Но в женщине есть ядро жизни…

— Вокруг которого летают мужчины-электроны! — Она хмыкнула.

— …И это ядро жизни не зависит от социума и всегда существует в неизменном виде.

— Они и портреты свои заказывают — в стиле «Дамы с автомобилем», — не дослушав, сказала она. — Впрочем, моя задача — сделать профессионально и получить хорошие деньги и, в сущности, мне ни до кого нет дела. Меня хорошо кормит нынешняя идеология — будь богатым, успешным и беспринципным…

— И слабого толкни.

— Это Ницше? Сам он ставил для себя в живописи иные задачи. Последнее время, к примеру, его интересовал не предмет как таковой, а влияние предмета на воздух вокруг него — эти попытки написать разные по ощущению и, казалось бы, не видимые глазу состояния воздуха занимали все его рабочие часы.

— Нет! Даже не стану вглядываться! — орала Николаева,

— Ты замкнулся в своем мире! Ты занимаешься ерундой и потому никогда не имеешь денег! Даже не можешь оплатить собственную мансарду! И это было правдой. Порой денег не было вовсе, и тогда он садился сначала за Интернет, а потом, найдя через компьютер очередной заказ, в машину (без машины в таком отдаленном месте жить было невозможно) — и ехал в какой-нибудь загородный дом или в детский сад, расположенный совсем в другом районе, расписывать стены.

Почему-то все «успешные люди», как называла их пресса, тяготели к египетскому стилю, а крашенные в блондинок директорши детских садиков — к американскому Королю Льву. Эти росписи Дмитрий выполнял быстро, качественно — даже, пожалуй, приятно отвлекаясь за работой от своих постоянных алхимических опытов.

Иногда он брал с собой Юльку.

Когда позвонила Наташа, он отдыхал от очередной египетской росписи — как раз вчера выполнил заказ и получил деньги. Теперь можно было о заработке не думать полгода: хомяки соревновались в том, кто из них богаче, и любили, чтобы их стены были расписаны за большие

деньги, чтобы затраченная на художника сумма вызывала у соседей зависть. Но профессионализм росписи многие из хомяков оценить могли: у них было природное чутье на все качественное…

С Наташей они расстались на переломе веков. В январе 2000. Тогда он переживал, но понимал: она бросилась в американскую игру «Стань миллионером», и с Дмитрием ей теперь не по пути.

Впрочем, было у него тогда предчувствие, что их отношения имеют будущее, но предчувствие пока не оправдалось. Но вот — она звонит. И явно звонок скорее деловой. Но ведь и предчувствие не уточняло — какой вид отношений может у них с Наташей сложиться.

— Ты когда стареть начнешь? А?

— Тогда же, когда и ты, — он улыбнулся. И я поняла, что вроде как он мне сказал комплимент. — Проходи.

— Сразу предупреждаю, — сказала я, немного уязвленная его молодым видом (честно сказать, не ожидала, что он в такой классной форме), — я по делу.

— То есть мне не на что рассчитывать?

— Нет, рассчитывать есть на что, и даже очень, — я нахмурилась, не люблю, честно, быть предметом иронии, — только не на возврат чувств.

— Наташка, я все равно тебя очень люблю! — он приобнял меня — и засмеялся. И мое напряжение спало, а легкая обида на его тон — испарилась. Я осмотрелась. Мансарда была спроектирована как двухуровневая и состояла из нескольких зон: собственно мастерская, расположенная четырьмя ступеньками выше кухня, рядом с мастерской что-то типа спальни с большой тахтой. Я тут же узнала недорогой диван из той же Икеи, только разложенный на полную ширину (понятно, далеко ездить Митяю лень). На его темно-серой обивке кра

сиво и весело смотрелись мягкие игрушки: разно цветная собака, белый заяц, розовые поросята, пушистый пестрый кот…

— В детство впадаешь? — я ответила иронией на иронию, показывая на мягких зверушек.

— Думаешь?

— Покажи работы, что есть нового? Из застекленных длинных окон, протянувшихся на всю ширину его мансарды, хорошо и легко падал свет. Но в зоне мастерской шторы были задвинуты (серые, под холст, не перетягивающие на себя внимание) и горело множество белых ламп. Работ было много, я сразу узнала несколько старых: какой-то дачный пейзажик, портрет женщины с худой шеей… Мой портрет.

— Продай, — сказала я, показывая на себя, сидящую, поджав ноги, в большом кресте с тем выражением, с каким глядит на вас домашняя кошка, которая вот-вот вскочит и убежит через форточку в дачный сад. — Зачем он тебе?

— Я его тебе подарю. — Он посмотрел мимо меня на другую работу. И я увидела снова свое лицо — среди нескольких других, лицо, как бы теряющееся в толпе.

— А вот одна из последних, — он показал на некрупный холст, на котором стояла возле окна, спиной к зрителю, женщина, а за окном шел снег. Я повернулась к работе, о которой он говорил, и по моей коже побежала дрожь.

Еще учась в школе, классе в четвертом, я заметила, что на некоторые вещи реагирую как-то странно. Однажды отец меня привел в консерваторию на Никитской. Это был единственный случай в моей жизни — больше я там не была. Играл известный скрипач. И только его смычок коснулся скрипки, только я услышала первые звуки мелодии, по моим рукам, шее, спине пошла дрожь — такая же, как сейчас.

А когда учитель музыки в школе показал нам чуть позже, как нужно играть на скрипке, и стал исполнять какой

то крохотный этюдик, у меня заломило зубы. И, когда я вспоминаю те ужасные вскрики, которые издавал его инструмент, зубы мои ломит вновь.

— Сюжет банален, но ты не смотри на это. Мне хотелось передать различие воздуха за окном и воздуха в комнате. Передать не просто освещение, но именно ощущение воздуха там и здесь. — Дмитрий сделал жест рукой, точно разделяя что-то для меня невидимое. — У тебя есть понимание живописи… Глянь-ка, удалось?

— В телепатию я не верю, — сказала я, когда дрожь схлынула так же внезапно, как и возникла, — но именно об этом я думала, когда вспоминала, как мы с тобой познакомились.

— И я рассказала о том сильном впечатлении, которое произвела на меня его работа «Свете тихий». — Может быть, я тебе тогда говорила?

— Нет, — он улыбнулся, — но я угадал. И все последнее время, кстати, работая, вспоминал тебя. Ты могла бы стать художником, потому что одарена хорошим чувствованием живописи. — Он помолчал.

— А это кто? — я показала на девушку, выглядывающую с другого портрета, точно из окна.

— Это Майка, не помнишь?

— Смутно припоминаю.

— Почти выросла, — сказал он грустно.

— Симпатичная девушка. Но, — я внимательней всмотрелась в миловидное личико, — мне непонятно, почему ты говоришь о ней так невесело. Очень одухотворенная…

— Она моя племянница.

— Я думала, дочка подруги.

— Одно другому не мешает. У меня же был старший брат.