Точно печать, поставленная «рукой прилежных»[179], стоят заплатки на моем белье и, может быть, появятся вскоре и на одежде, когда износится и она. И хотя штопка на носках сделана другими нитками, носки она делает исправными. Счастлив тот, чьи дела поддаются исправлению и через это становятся исправны.

Но я, кажется, потратил слишком много слов, рассказывая о своих рваных вещах. Если я и о целых не очень-то распространяюсь, то, казалось бы, зачем говорить о рваных? Но они милы мне, потому что приводят на память те минувшие дни, когда я был холост и то и дело перебирался с квартиры на квартиру, от одной домохозяйки к другой. Многое в моей жизни изменилось с тех пор. Я женился, и у меня родились двое детей, я взошел в Страну Израиля, поселился в Иерусалиме и стал владельцем собственного дома. А потом все вдруг словно вернулось к истокам, и вот я снова живу за границей, в гостинице, и вынужден заниматься своей прохудившейся одеждой, как холостяк.

Какова же тому причина, что я здесь, а мои жена и дети в другом месте? После того как арабы разрушили мой дом, ничего нам не оставив, меня охватила огромная усталость и мне недостало сил вторично восстанавливать разрушенное. Первый раз мой дом разрушили еще за границей, а второй раз — теперь, в Стране. Но в первый раз, за границей, глядя на свой разрушенный дом, я сказал себе: «Это мне наказание за то, что я вознамерился жить в чужой стране» — и дал обет: «Если Господь будет со мной и вернет меня в Страну Израиля, я построю там новый дом и никуда уже оттуда не уеду». И да прославлено будет Имя Господне, ибо Он удостоил меня снова взойти в Страну и поселиться в Иерусалиме. Я перевез жену и детей, мы сняли себе дом, купили мебель, и я каждый день благодарил Господа, благословен будь Он, за то, что Он уделил мне долю среди жителей Своего города и позволил жить в Его тени. Наслаждаясь иерусалимским воздухом, напоенным всеми мыслимыми ароматами, я недоумевал: «Если таков этот город в дни своего разрушения, насколько же краше он будет в грядущем, когда Святой и Благословенный вернет из изгнания все общины и отстроит его?» И когда я видел, как молодые ребята трудятся среди развалин, и убирают землю, и вытаскивают камни, и строят дома, и сажают сады, и поют песни на святом языке, а над ними летают птицы и тоже переговариваются песнями, мне казалось, что я вижу сон — ведь со времен изгнания Израиля все птицы небесные покинули эту страну, и если появлялась где-нибудь одинокая птаха, то казалось, что это горсть праха или комочек земли летит в воздухе, а вот теперь птицы вернулись в покинутый город. Небесный глаз снова взглянул на нас с милосердием, как сказано: «Он приникнул с святой высоты Своей; с небес призрел Господь на землю»[180]. Мы уже были уверены, что Он, Благословенный, благосклонно смотрит на нашу страну и ее народ, занятый трудом и созиданием. И думали, по ошибке, что пришел конец изгнанию и мы вступили в дни Мессии.

Но когда мы вот так успокоились, тут-то и поразил нас беспощадный суд. Враг занес руку над городом нашей святости и другими городами нашей страны, и еврейские дома были разрушены и разграблены, а сами евреи — убиты, или обожжены пожаром, или преданы тяжким мукам. И весь наш труд пошел прахом. «И при всем этом гнев Его не отвратится, и рука Его еще будет простерта»[181], упаси Господь.

Мы с женой и детьми вышли живыми, и «меч из пустыни»[182] нас не поразил. Но имущество мое было разграблено, мои книги были преданы огню, а дом, в котором я намеревался жить, был разрушен. Господь дал, Господь взял. Будь благословен Господь. Хвала Ему, что мы уцелели. Но все содержимое моего дома и все мои книги пропали. И я, для которого каждая моя вещь в Стране была точно часть моего тела и каждая книга — точно часть души, внезапно ощутил глубочайшее потрясение, и духовное, и физическое.

Моя жена восприняла произошедшее еще тяжелее меня. После арабского погрома у нее просто опустились руки. И когда другие начали возвращаться к развалинам и отстраивать свои дома, мы не нашли в себе сил вернуться. У того, кто прожил большую часть отпущенного ему срока и дважды перенес гибель своего дома и всех своих трудов, сил уже не остается. Она уехала с детьми в Германию, к своим родственникам, а я направился в свой родной город в Галицию.

О том, что я делаю в своем городе, я рассказываю в этой книге, а о том, что делает моя жена в Германии, она рассказывает в письмах ко мне. Из ее писем я вижу, что она не страдает от жизни за границей, напротив — она обрела там даже какую-то щепотку радости, потому что сбросила с себя тяжесть забот о доме, обо мне и о наших гостях и получила свободу заниматься детьми, растить их, воспитывать и учить. Правда, малыши немного скучают по Стране Израиля и, чуть случается с ними что-нибудь плохое, сразу же говорят: «А в Иерусалиме такого не было». И о моей жене вы тоже могли бы, пожалуй, сказать, что она немного скучает по Стране Израиля, особенно по ее климату, хотя ей приятно жить за границей — она там отдыхает, а наши дети знакомятся со своими родственниками и узнают историю своей семьи. Они уже болтают по-немецки и веселят родственников жены своей интонацией, слегка похожей на ивритскую. И в свою очередь учат тамошних маленьких родичей ивриту. Этак те скоро будут знать иврит лучше, чем германский раввин. Уже было однажды — один из малышей сказал ему: «Возьми табуретку», а раввин не понял это слово. Был там в гостях один профессор, так он сказал: «Колоссально, эта девочка знает язык Талмуда — ведь это слово не упоминается даже в словаре Гезениуса[183], только в словаре Талмуда и мидрашей».

Я не тороплю жену вернуться, и она не торопит меня. Пока не исчерпана мера нашего изгнания, мы оба остаемся за границей: она у своих родственников, я в своем родном городе, и мы каждую неделю навещаем друг друга в письмах. Я пишу ей обо всем, о чем могу написать, и она пишет мне обо всем, о чем можно написать оттуда.

Некоторые из моих друзей в Израиле тоже навещают меня в письмах. Иным я отвечаю, иным нет. Отвечаю тем, которым мне нечего ответить, и не отвечаю тем, которым я мог бы многое сказать. Им я не отвечаю потому, что они близки моему сердцу и я непрестанно беседую с ними в душе, а поскольку мне многое хочется им сказать, я не успеваю записывать все это на бумаге и откладываю ответ со дня на день и с недели на неделю. Но жене и детям я пишу регулярно, есть у меня что им сообщить или нет. А с тех пор как рабби Хаим взял на себя заботы о Доме учения, я пишу им еще чаще.

Событий у меня здесь мало, а слов я пишу много и еще добавляю — на полях письма или между строк. И мысленно вижу, как жена сидит в одиночестве, и переворачивает это письмо и так и эдак, и щурит глаза, чтобы разглядеть каждую букву. Я рад, что она уделяет так много времени моим письмам, не то что иная женщина, которая пробегает глазами мужнино письмо и тут же откладывает его в сторону, — а она, возможно, и перечитывает его еще раз, а то и читает вслух, как я читаю ее письма. С той разницей, что ее голос приятнее моего.