Свои собственные письма к ней я тоже читаю себе вслух. У меня есть на то причины — голосу свойственно переносить слова с места на место, и порой два места, даже далеких друг от друга, вдруг соединяются с помощью голоса и как бы сливаются в одно.

На этот раз, кончив писать жене и детям, я вдруг подумал: ручка в руках, почему бы мне не написать в Страну Израиля, пусть мне пришлют посылку с апельсинами. Душе уже опостылела ежедневная картошка, и она тоскует по благословенному плоду, вид которого радует и сердце, и глаз. Картошка, конечно, тоже дозволенная еда, и над ней тоже произносят благословение, но апельсины все же приятней. Недаром Страна Израиля удостоена этих плодов. Впрочем, в ней каждый плод приятен, ибо это Святой и Благословенный посадил их в Своем саду, имя которого — Страна Израиля.

Наступает сезон апельсинов, и рощи полны плодов, которые висят на деревьях, как маленькие солнца. Их нежный залах наполняет воздух. Стоят в садах молодые парни и девушки — символ силы и символ красоты. Попробуйте соединить в воображении силу с красотой, и вы поймете, почему мне жаль человека, который изгнан из этого рая.

Впрочем, вернемся к апельсинам. Рощи полны деревьев, а деревья полны плодов. Парни и девушки срывают плоды с деревьев, укладывают их в корзины и несут на упаковку. Там сидят другие девушки (такие же красивые, как их подруги) и перебирают эти плоды. Хорошие заворачивают в тонкую мягкую бумагу, помеченную ивритскими словами, а остальные пакуют для рынка — иерусалимского и других. Некоторым людям апельсины заменяют всю их еду — например, новоприбывшим, которым нечего есть. Но у меня, слава Богу, для еды есть другие продукты, как произведенные в Стране, так и за границей, и апельсины я ем только для удовольствия, на десерт.

И вот я сижу и думаю: кому же об этом написать? Если такому-то своему другу — а вдруг он уехал за границу и мое письмо его не найдет? Были у него когда-то крылья, чтобы помчаться в Страну Израиля, но теперь он переделал их в колеса, чтобы то и дело кататься за границу. Вчера поехал на конгресс, а сегодня — на конференцию. А когда нет ни конгресса, ни конференции, его тело томится скукой и подзуживает хозяина: «Ты все время ездишь по делам, так хоть в этом году поезжай для себя, к целебным источникам!»

Но есть, есть в Стране Израиля один человек, которого никакие дела в мире не сдвинут с места — ни конгрессы, ни конференции, ни минеральные воды, ни иные потребности тела. С того дня, как этот человек открыл маленькую лавку с овощами и фруктами, он неотлучно там и всегда готов обслужить покупателя. Если я напишу ему, мое письмо дойдет до него, и он обязательно пришлет мне апельсины. Скромен он и застенчив, этот лавочник, не сотрясает мир своими речами, и все его мысли только о том, чтобы обеспечить семью, и обучить сыновей, и сосватать дочерей, и, возможно, Господь поможет, и им не придется, как ему, стоять за прилавком — ведь таких лавок много, а доходов от них мало. Было время, когда евреи вернулись из второго изгнания, Вавилонского, и Эзра-книжник дал им тогда предписания, по которым торговцы должны были ходить от села к селу и от города к городу. А вот теперь, когда мы вернулись в Страну из третьего изгнания, из нынешнего галута, нам предписано торговать в лавках. И то правда: во времена Эзры евреи обрабатывали землю, и у них хватало терпения подождать, пока торговец придет к ним, а мы, сегодняшние, терпения не имеем, нам невмочь ждать прихода торговца, вот мы и понастроили множество лавок — на каждой улице, и в каждом закоулке, и на каждом углу, и чуть ли не в каждом доме.

К этому лавочнику я питаю особую симпатию, потому что он не таков, как большинство других. Те, что бы ты ни купил, всегда спрашивают: «Еще что-нибудь?» По их мнению, что бы ты ни купил, ты всегда купил мало. А этот знает меру, он не соблазняет тебя купить то, что тебе не нужно, а то, что тебе нужно, дает со всей доброжелательностью. И месяца не пройдет, как у меня будут апельсины, которые он мне пошлет.

Пришел письмоносец, принес мне письмо. Нам-то с вами представляется, что главное тут — это письмо, а кто его принес — дело второстепенное, а вот на его взгляд, как раз письмо — дело второстепенное, главное — это он, ведь если бы не он, Шибуш был бы оторван от мира, и ни один человек не знал бы, что в нем происходит. Кроме, конечно, тех, кто в нем живет.

Письмоносец — человек грузный, с тяжелыми руками и тяжелыми ногами. Глаза у него — цвета того слабого пива, которое делают в Шибуше. Один ус торчит вверх, другой свисает вниз, и вместо бороды — щетина. То ли дело письмоносец моих прежних времен: борода в точности как у императора Франца Иосифа, а об усах нечего и говорить — лежали на верхней губе, как герой, который победил всех своих врагов и теперь может почивать спокойно. Но и то сказать — тот письмоносец, прежде чем занять эту должность, служил полицейским в императорской полиции, и все в городе его боялись, а этот — наполовину деревенский, наполовину городской, и я не уверен, способен ли он прочесть адрес на конверте. Что же касается того, что его усы торчат один вверх, другой вниз, то в этом, я полагаю, виноваты жители Шибуша, которые так спешат получить свои письма, что не оставляют ему даже времени подправить усы.

Зато сумка, которая свисает с его шеи и колышется на животе, столь же важна, как и в прежние времена. Все события наших дней собраны там, и журналы, и деловые письма, и все-все прочее. И подумайте, как чудно устроен наш: мирно паслось себе животное, ковырялось в пыли земной и кричало «мэ-мэ», и вот сняли с него шкуру, сделали из нее сумку и теперь вынимают из этой сумки то, что заставляет людей кричать «ой-ой».

Но то письмо, которое письмоносец принес мне сегодня, — не грустное, ведь оно из Страны Израиля. Мне кажется, он сам это почувствовал. Во всяком случае, когда он вручал его мне, голос его был ликующим.

Я посмотрел на марки, на ивритские буквы на них, и сказал ему: «Я не дал тебе денег в день вашего праздника, так сейчас я удвою подарок». Он склонился чуть ли не до самой сумки: «Большое спасибо тебе, господин хороший».

Я сказал: «Не хочу вмешиваться в чужие дела, но поскольку те деньги, которые я тебе даю, пришли из Святой земли, то с ними нельзя обращаться недостойно. Если ты женат и у тебя есть дети, купи им какие-нибудь сладости или фрукты».

Он прижал руку к сердцу: «Клянусь Богом, именно это я и куплю».

Я сказал: «Ну вот и хорошо, а то я боялся, что ты на них выпьешь водки».

Как все-таки по-разному думают люди — один так, другой иначе. А может, ничего странного в этом нет— ведь в конечном счете все имеют в виду одно и то же.

«Господин обо мне плохо думает, — сказал он. — С того дня, что я вернулся с войны, я ни разу в трактире не бывал».

«Ого!» — сказал я. Сказал и тут же пожалел. Во-первых, потому, что урезал доходы еврея-трактирщика, а во-вторых, потому, что вмешался в семейные дела другого человека вместо того, чтобы думать о своей жене и о своих детях.

Те, кто знает, о чем я писал в Страну, могут догадаться, что мне ответили. Я писал: «Пришлите мне апельсины», и мне ответили: «Послали».