— Вернись в спальню и уведи детей. Нам нужно кое-что обсудить, и вам лучше не слышать.

— Габриэль, сынок, твой дед весь дрожит, — сказал Франсуа. — Если он и умирает, то от холода; помоги мне пододвинуть кровать к очагу.

— Нет-нет! Не давай ему прикасаться ко мне! — ахнул старик. — Не давай ему так смотреть на меня! Не подпускай его ко мне, Габриэль! Это его призрак? Или это он сам?

Габриэль ответил — и тут в дверь снова постучали. Отец открыл, и за ней оказались жители соседней рыбацкой деревни, которые пришли узнать — скорее из любопытства, чем из сострадания, — живы ли Франсуа и маленький Пьер после этой бурной ночи. Рыбак не пригласил никого войти, а лишь кратко и резко ответил на разнообразные вопросы, стоя на пороге. Пока он отвлекся, старик растерянно прошептал — и Габриэль это слышал:

— Прошедшая ночь… как же быть с прошедшей ночью, внук мой Габриэль? Что говорил я о прошедшей ночи? Говорил ли я, будто твой отец утонул? Очень глупо получилось — говорить, будто он утонул, а потом увидеть его живым! Но дело не в этом, просто у меня мысли путаются, ничего не помню. О чем я говорил, Габриэль? О чем-то до того ужасном, что и повторять не хочется? Вот почему ты все шепчешь и дрожишь? Ничего ужасного я не говорил. Преступление! Кровопролитие! Ничего не знаю ни о преступлениях, ни о кровопролитиях, должно быть, перепугался до безумия, вот и нес околесицу! Купеческий стол? Груда древних камней, и больше ничего! Наверное, в голове у меня помутилось — от бури, да еще от мыслей, что я умру, и от страха за твоего отца. Габриэль, об этой чепухе и думать нечего! Мне гораздо лучше. Мы все живы — давайте посмеемся над бедным дедушкой, который наговорил во сне чепухи про какие-то преступления и кровопролития. Бедный старичок… прошлой ночью… выжил из ума… стариковские выдумки и глупости… что же ты не смеешься? Я вот смеюсь — надо же, совсем выжил из ума, совсем…

Вдруг он умолк. У него вырвался глухой вскрик — то ли ужаса, то ли боли; гримаса неуемной тревоги и скудоумной хитрости, исказившая его черты, пока он говорил, навсегда стерлась. Старик вздрогнул, раз или два тяжело вздохнул и застыл.

Неужели он умер с ложью на устах?

Габриэль обернулся и увидел, что дверь в лачугу закрыта, а отец стоит, прислонившись к ней спиной. Долго ли он так простоял, много ли из последних слов старика расслышал, угадать было невозможно, однако, когда он посмотрел сначала на труп, а затем на сына, на его грубом лице проступила мрачная подозрительность, от которой Габриэль поежился, а первый вопрос, который задал Франсуа, когда снова приблизился к постели, был произнесен голосом, который при всем своем спокойствии обладал кошмарной многозначительностью:

— Что говорил твой дед о прошлой ночи?

Габриэль промолчал. Разум его словно оцепенел от всего услышанного, от всего увиденного, от всех ужасов и несчастий, которые еще предстояли. Нынешнее положение Габриэля было чревато такими чудовищными опасностями, что их невозможно было осознать. Он мог лишь смутно ощущать их сквозь бессильную усталость, которая обволокла его сердце, и словно бы внезапно напрочь утратил все свои способности, и физические, и умственные.

— Габриэль, сынок, или ты не только руку себе повредил, но и язык? — горько рассмеялся отец. — Я вернулся к тебе, спасшись чудом, а ты и слова мне не сказал. Неужели ты предпочел бы, чтобы на тот свет отправился я, а не этот старик? Он больше не слышит тебя — почему же ты не расскажешь мне, какой чепухи наговорил он тебе ночью? Не хочешь? Нет, расскажешь — я приказываю! — Он перешел комнату и снова встал спиной к двери. — Никто не выйдет отсюда, пока ты не признаешься! Ты же знаешь: мой долг перед церковью — немедленно пойти сказать священнику о смерти твоего деда. Если я не исполню этого долга, то только по твоей вине, запомни! Это из-за тебя я тут задерживаюсь, ведь я останусь здесь, пока мой приказ не будет исполнен. Слышишь, ты, идиот? Говори! Говори сейчас же или будешь повторять эти слова до самой смерти! Еще раз спрашиваю — что сказал твой дед нынче ночью, когда помутился умом?

— Он рассказал об одном преступлении, которое совершил другой человек, а деда мучила совесть, поскольку он все это время хранил его в тайне, — медленно и сурово отвечал Габриэль. — А утром он отрекся от собственных слов и с этим испустил дух. Но если ночью он говорил правду…

— Правду! — эхом повторил Франсуа. — Какую правду?

Он умолк, отвел глаза, затем повернулся к трупу. Несколько мгновений он простоял над телом, словно размышляя; он тяжело дышал и несколько раз провел рукой по лбу. Затем снова повернулся к сыну. За это краткое время он весь переменился: и выражение лица, и голос, и манера держаться — все стало иным.

— Да простит меня Небо! — произнес он. — Смешно даже подумать, как мог я в такой судьбоносный момент говорить и вести себя настолько глупо! Отрекся от своих слов, верно? Бедный старик! Рассказывают, когда человек не в своем уме, перед смертью к нему часто возвращается рассудок, и вот доказательство. Понимаешь, Габриэль, я и сам несколько не в себе, и понятно почему, — после всего, что было со мной ночью и что я застал дома утром. Можно подумать, ты и в самом деле отнесешься серьезно к бессвязным речам умирающего старика! Это же уму непостижимо! (А где Перрина? Почему ты велел ей уйти?) Понятно, что ты до сих пор в себя не пришел и не в духе и все такое прочее, ведь ночь у тебя выдалась трудная, с какой стороны ни взгляни. Наверняка ночью дед был совсем не в своем уме, боялся и за себя, и за меня. (Подумать только, Габриэль, разве можно было мне сердиться на тебя, если ты испугался диких стариковских выдумок? Кто угодно испугается!) Выходи, Перрина, выходи из спальни, как только тебе надоест там сидеть: рано или поздно тебе надо научиться спокойно смотреть на смерть. Пожмем друг другу руки, Габриэль, и на том и покончим — что было, то прошло. Не хочешь? Все сердишься на меня за то, что я тебе наговорил? А! Ничего, остынешь, пока я вернусь. Выходи, Перрина, у нас тут нет никаких секретов.

— Куда ты? — спросил Габриэль, когда увидел, что отец торопливо открывает