Она подпрыгивала, колотила по стене терема кулаками и отбивала пятки сапогов. Она отбегала от терема, до изнеможения вглядывалась в окно, не промелькнёт ли силуэт, не зажжётся ли в его глубине приветливый, пусть и слабый, светоч. Она сорвала горло, но всё безуспешно. Она даже возвращалась обратно, туда, где ходили люди и не только оные, пыталась обратиться к ним с просьбой помочь, но только обнаружила неприветливость и грубость местных жителей.

Вернувшись, Немила снова потопталась под окном, а потом уселась прямо на голую землю и запричитала.

– Ай-яй-яй, ой-ой-ой…

Причитать хорошо, когда тебя слышат и видят, а впустую, без зрителей, какой смысл стенать и жаловаться? Так и не снизошёл никто до стенаний бедной Немилушки, и тогда бедняжка остервенела, вскочила на ноги, кинула на землю Марьину косу и уже занесла ногу, чтобы топтать, топтать, топтать, однако…

Однако случилось непредвиденное. После соприкосновения с землёй коса внезапно начала увеличиваться в длине и одновременно с этим вытягиваться вверх, но не к солнцу, как росток, а чуть наискосок. Прямёхонько к окошку.

Немила хлопнула себя по лбу и рассмеялась. Ай да она, ай да молодец! Ну, держись, Марья, будь ты хоть Моревна, хоть кто! Купола серебряные ждут!

Подъем стал настоящим испытанием. Волосы под ногами скользили, носок сапога едва пролезал в переплетения косы, руки быстро уставали. Не дойдя даже до середины, она повисла на руках, как вдруг до ушей донеслась прекрасная птичья трель, тонкая и звонкая, звонче той, что издаёт любая земная птица. Немила не знала, о чём песня, но ей почему-то хотелось одновременно смеяться и плакать, праздновать жизнь и преклоняться перед смертью, а потом перед её глазами как наяву возник портрет царевича, такой же, как в избе у старосты, изображённый вполоборота, с перстом, указующим вверх.

На время, пока длилась прекрасная песнь, Немила забыла о том, что что висит в воздухе и сил у неё не осталось, а когда трель стихла, то откуда ни возьмись в сердце появилось желание карабкаться дальше, а руки наполнились невиданной мощью. Она обхватила бёдрами косу, сжала вместе стопы и принялась истово подтягиваться, попеременно сгибая и разгибая локти.

Путь был наидлиннейший, но и песнь неизвестной птички ещё несколько раз повторялась, благодаря чему Немила успешно добралась до окошка, заодно оценив его размеры (тройка лошадей могла въехать в это «окошко», не ободрав боков).

В последний раз она подтянулась на руках, перекинула одну, вторую ногу, рухнула на пол и перевернулась на спину. Небо отсюда казалось таким близким, что возникало ощущение, будто облака следили за ней.

Необычными были те облака. Пока она в поте лица своего поднималась по косе, то не обращала внимание, а сейчас явственно увидела, что часть неба поодаль от терема очистилась, зато над самым теремом сформировалось одно большое, похожее одновременно на шляпку гриба и на лоскутное одеяло. А где-то там, за облаками, лежал-расстилался дом отчий, столь же близкий, сколь недосягаемый, и даже имей она крылья, не смогла бы долететь до него.

Немила лежала, раскинув руки-ноги, до тех пор, пока рядом не раздался тренькающий звук шажков: треньк! треньк! треньк! треньк! И так много-много раз, постепенно увеличиваясь в громкости и наполняя голову гулом, словно два колокольчика бились друг о друга, сначала потихоньку, а потом сильнее и сильнее, пока всё не прекратилось. Немила повернула голову. И тут же вскочила, принялась раскланиваться, попутно пытаясь разгладить складки на одёжке.

Перед ней стояла настоящая красавица, не чета крестьянской барышне. То была стройная, статная и холодная красавица со сжатым ртом и подёрнутыми поволокой глазами, смотрящими куда-то сквозь Немилу. Весь её гордый вид говорил, что это не боярыня презренная, но всамделишная царевна или царица, с обязательной присказкой «прекрасная». Кто же ещё, как не царственная особа, одним своим видом заставит одновременно спину гнуть и выворачивать шею самым неудобным способом, только бы видеть красоту, которая взяла лучшее у неба и земли!

Пред глазами Немилы предстал идеал всей её жизни, и она открыв рот изучала ослепительный лик Марьи Моревны, лик столь прекрасный, что ни солнце, ни луна при всём желании да не смогли бы поделить между собой столь ошеломительную прелесть.

– Вот она я, Марья Моревна из плоти и крови. А ты кто такая и зачем пожаловала?

Голос, что журчащий на солнце ручей, звонкий и остужающий в жару, был под стать лику. Немила робко поинтересовалась:

– Марья Моревна, не ты ли пела песнь прекрасную, что вселила в меня силы и помогла добраться до сюда?

Моревна рассмеялась звонким смехом. Её ладошка взметнулась ко рту и застыла возле щеки, не прикрыв ни натянутых в широкой улыбке губ, ни обнажившихся в смехе ровных зубов. А как закончила Моревна смеяться, то наклонилась к Немиле и широким жестом протянула руку помощи. Спина её при том осталась идеально ровной.

– Дай помогу тебе, встать, дитя. Вижу по лицу, годков тебе ещё совсем немного, но уже есть о чём поведать. Выслушаю я твою историю, но для начала отвечу на один вопрос. Ты спрашивала, не я ли пела. Нет, то была не я. То жар-птица пела одну из своих самых лучших песен, посвящённых разлуке… А теперь будь добра, вытяни из-за окошка мою косу да пройдём ко мне в опочивальню. Не обессудь, еда и питьё у меня скромные, но за качество их я ручаюсь головой. Скажу по секрету: если в тридесятом царстве где и можно откушать, то лучше у меня. Боле нигде тут не советую льститься на кушанья, иначе это может плохо для тебя кончиться…

Снова раздался журчащий смех, и Немила тоже рассмеялась. Она настолько волновалась и робела, что почти не заметила, как оказалась в опочивальне, и лишь задний умишко отметил, что путь по тёмным коридорам и лестницам был так длинен и запутан, что едва ли она сможет вернуться обратно без посторонней помощи. Свет повсюду исходил от тлеющих головешек, которые были вделаны прямо в стены. Светилось и платье Марьи Моревны – светилось иссиня-белым цветом, благодаря чему удавалось не терять её из виду.

Опочивальня оказалась большой жилой комнатой, совмещающей в себе места для готовки, принятия еды и спанья. Она тоже освещалась головёшками, которые были рассыпаны по стенам и потолку, как звёзды. В другой раз Немила непременно бы подошла и потрогала их. Однако в этот раз, пожалуй, даже предложи ей Моревна подойти и посмотреть поближе, она бы вежливо, но настойчиво отказалась, настолько чувствовала себя сковано.

– Можешь омыть руки в тазу, я тебе полью, – сказала Марья из дальнего угла опочивальни и взяла в руки ковшик. После мытья пригласила за стол, где стояли два блюда – одно с печёной рыбой, другое с печёной птицей.

– Кушай рыбку, кушай птичку, только косточки складывай в отдельные кучки, да не перепутай, – приговаривала Моревна, а Немила и кушала. До того голодная она была, что и птицу, и рыбу объела до самых костей, а когда трапеза закончилась, то отодвинула она от себя тарелку и поняла, что наелась.

Немила стеснительно поблагодарила хозяйку, а та в ответ – молча собрала с тарелки косточки, где были перепутанные, там кропотливо разделила, а потом раз – и кинула одну горстку в один рукав, а другую – в другой. Но не успела Немила высказать вслух своё удивление, как из одного рукава вылетел жирный белый голубь, который взгромоздился Марье на плечо, а из другого рукава лениво выскользнул сомик, и плюхнулся в таз, где Немила омывала руки, подняв целую тучу брызг.