— Если я забью соседа молотком, а потом «достигну договоренности» с его вдовой, меня что, судить не будут? — поинтересовался тогда у Николая один из его приятелей.

В этот раз ничего не было вообще. Мертвый студент был, воющая и рыдающая мать была. Даже свидетели, точно и без путаницы описавшие прибывшим на место происшествия младшим офицерам детали произошедшего, — они тоже были. Но на этом все и закончилось: во всяком случае, на некоторое время. Были похороны, ее крик, — все как оно и бывает в таких ситуациях. Не дай Бог каждому узнать… Потом, после осознания произошедшего — попытки ходить в какие-то организации, что-то выяснять, недоумевая вслух. Матери погибшего парня даже сочувствовали — вполне искренне, между прочим. И надо сказать, что какой-то эффект это принесло. Дней через десять после начала таких «хождений» черную от боли Катерину Игоревну встретил в подъезде высокий и отлично одетый молодой человек, который выразил ей сочувствие и вручил незаклеенный конверт. Она даже не сразу поняла, что это все означает, и когда догадалась посмотреть вовнутрь, вежливого молодого человека уже не было нигде видно. В конверте оказалось десять тысяч рублей: сумма, которую она зарабатывала до недавнего времени за неделю. Перекосившись от ненависти, женщина бросила сине-зеленый веер под ноги и затопотала вверх по лестнице. Наутро после очередной ночи со слезами и валокордином, она отправилась с новыми заявлениями куда-то еще, добиваться какого-то обещанного ей решающего приема. И вот это явно оказалось неожиданным для безликой массы непонятных людей, которые раз за разом ее слушали. Масса прорезалась конкретным лицом: в очередной раз подняв пожелтевшие, потерявшие всякое выражение глаза, Катерина Тэтц осознала, что на этот раз перед ней был человек с лицом: какой-то генерал-лейтенант. Тот до такой степени удивился, что безумную, растрепанную дуру пропустили к нему, что дал ей минуты три и даже взял в руки ее заявление. Когда ее, вновь начавшую рыдать старуху, вывели из на редкость просто обставленного кабинета с пересыпаемыми обещаниями утешительными уговорами, она не сразу поняла, что это все. Вообще. Жизнь ее сына была нужна ей; что касается его смерти, то она не вызвала ни малейшего интереса ни у кого, кто мог бы что-то с этим сделать. Эта мысль, видимо, была написана на ее лице, когда считающаяся пока находящейся во внеочередном отпуске, а на самом деле уже бывшая доцент МГИУ подошла к своему дому. Очередной незнакомый молодой человек, выглядящий точным антиподом первого во всем, кроме одежды, прямо спросил у нее в неожиданно оказавшемся этим вечером темным подъезде: «Ты че, бля, сука, не поняла?»

Тэтц все равно не поняла, — хотя бы потому, что в одном из учреждений, которое она посетила, ей дали совет, выглядевший по крайней мере нестандартным, — и она пыталась понять, что они, эти люди, имели в виду. Это было уже какое-то частное агентство, в котором ее сначала обнадежили и обещали помочь. Но уже через день ее не пустили на порог, очень глубокомысленно сказав, что «Если бы вы сначала доказали, что ваш сын — это был внебрачный сын Майкла Джексона… Вот тогда бы у вас был хоть какой-то шанс дойти до суда с обвинением против того человека, который его сбил. Иначе — нет». Это было сказано без улыбки, и шаркающая по ступеням женщина размышляла над непонятным ей смыслом слов так напряженно, что не вполне даже уловила, зачем именно ей дыхнули в лицо коньячной дрянью. А еще через два дня, после очередных — совсем уже машинальных — походов с бессмысленными жалобами по конторам с якобы сочувствующими людьми, ее встретили уже двое. В том же подъезде, но на этот раз хорошо освещенном.

Было странно и даже, наверное, нелогично, что университетская преподавательница пережила эту встречу. В течение нескольких минут, в ходе которых соседи изо всех сил крутили рукоятки замков, прочнее запираясь внутри своих квартир, ей выбили половину зубов, сломали нижнюю челюсть, несколько верхних ребер, обе ноги и обе руки. Первый из соседей рискнул спуститься с лестницы, когда в подъезде уже минут пять как перестали кричать. Увидев соседку в кровавой луже и без половины волос, он, бросившись обратно в квартиру, даже не стал вызывать «Скорую», а прямо сказал диспетчеру «службы 02», что у них труп. Однако получилось так, что искалеченную женщину сумели довезти до больницы, и уже через несколько дней выражение в ее глазах стало достаточно осмысленным. В больнице Тэтц провела около двух с половиной месяцев: один из переломов оказался настолько сложным, что оставил ее хромой на всю жизнь. Впрочем, в такой ситуации и сама-то жизнь была подарком. В какой-то из дней в середине больничного лежания Катерина Тэтц обнаружила, что паспорт из ее тумбочки куда-то делся, но значения этому не придала. В те недели она вообще плохо соображала, а показанные ей обезболивающие препараты также не слишком способствовали ясности мышления. В общем, когда срок пребывания в клинике закончился и выписанная «больная Тэтц» доковыляла до дома… — тогда она надеялась отдохнуть несколько дней до отъезда в реабилитационный центр, страховка в Университете оказалась вполне достойной, — так вот, оказалось, что дома у нее к этому времени уже не было. На двери стояли чужие замки, а когда дверь открыли после долгих минут трезвона в тридцать лет знакомую вытертую кнопку, открывший человек долго не мог понять, чего от него хотят. Потом он сообразил и, сказав несколько коротких фраз на чужом языке, небрежно оттолкнул бывшую хозяйку своей квартиры несильным тычком в лицо и спокойно закрыл перед нею дверь.

Три четверти людей на месте сорокапятилетней доктора технических наук, осознав все то, что с ними случилось, без колебания покончили бы с собой. Бросились бы под поезд метро. Под лимузин торопящегося на заседание депутата Законодательного собрания, первого попавшегося. С моста через Москву-реку: откуда-нибудь, где хороший вид на Кремль. Даже не рискующего представить на месте Тэтц кого-нибудь из своих близких Николая искренне поражало: как она сумела удержать себя в руках? Потерявшая за минимально возможное время все, что имела, потерявшая всякую, любую надежду добиться чего-то… Однако в любом случае она этого не сделала.

У Тэтц наверняка были какие-то друзья, хотя бы теоретически способные попытаться помочь. Но в подобных, да и в гораздо более простых, в общем-то, ситуациях их число начинает резко уменьшаться. Как это было на самом деле, Николай не имел понятия: дальше, после этой фазы событий, был какой-то «пробел». Пустое, ничем не заполненное время. Однако еще через полтора или два месяца лицо Катерины Тэтц впервые взглянуло на страну с телеэкрана. О ее чудовищной, дикой истории написала каждая хоть как-то уважающая себя газета в стране. Удивительное единодушие оценки произошедшего проявили при этом издания самой разной, зачастую противоположной направленности. Лицо несчастной женщины появилось на обложке «Тайм» — как иллюстрация к статье с таким текстом, после прочтения которого любому нормальному человеку хотелось взять в руки камень и швырнуть в ближайшее стекло. Видеоинтервью некоторое время запаздывали, потом одно за другим начали выходить и они: и это оказалось еще страшнее. Это действительно было страшно…

Все это, все страницы, все выступления, Катерина Тэтц делала ради одного: она требовала справедливости. Не для себя — ей лично не было нужно уже вообще ничего. Всем. Всем нам. Именно поэтому, вволю поужасавшись, люди не переключали с «Пусть говорят» или «Сегодня» на другой канал, где продолжали петь и плясать полуголые женщины и лохматые юноши с громкими фамилиями — непохожие потомки телегероев 70-х годов. Измученное болью и горем, строго-мертвое лицо Тэтц составляло разительный контраст с ряхами народных избранников, которым было от всех нас нужно только власти, безнаказанности и того шанса попасть в мир гедонизма, который предоставляет в нашей стране трехцветный эмалевый значок на лацкане. Она даже не была юристом, знаменитым комиком или чемпионкой мира по фигурному катанию; она была прожженным технарем — и это тоже было написано на ее осунувшемся, темном от пигмента лице. И когда стало ясно, что Тэтц стала не просто лицом на экране, а лицом самой настоящей партии — половина нас, ждавших справедливости все эти годы, была уже за нее.