– Он ее кормит, а потом по обстоятельствам. Если что, квартира свободная есть.

– Без самодеятельности там. Никаких квартир, пусть в музей, в театр. Чтоб культурно!

– Есть «культурно»! – гаркнул крутолобый и отсоединился.

Брыкин волновался и потел, сжимая в руках корзину с вином и фруктами. Продуманное приветствие напрочь вылетело из головы.

Дверь распахнулась сразу. На пороге выросла высокая полная тетка с непередаваемо раздраженным выражением лица.

– Вам кого?

Базарный голос, жуткий вид – ничего в ней не осталось от той прежней Ярославы, которую он когда-то знал. Илья Федорович тут же пожалел, что пришел, но отступать было некуда.

– Здравствуй…те! Узнаешь?

Ярослава Аркадьевна, все так же бдительно перекрывая вход в квартиру, смерила его взглядом и предположила:

– Филипп?

Брыкин даже гоготнул от неожиданного прилива нервного веселья. Ему не нравилось, что его держат на лестнице, не нравилось обниматься с тяжелой корзиной, от которой уже ныли руки, и не нравилось играть в «угадайку» в благоухающем мусоропроводом и кошками подъезде:

– Я его тесть.

– И чего надо? Отступной принес? С какой радости? Бери своего зятя даром, у моей Верочки этого добра навалом! Или я чего-то не знаю?

Она угрожающе выпятила грудь и даже легонько пихнула гостя. Все пошло не так.

– Яся, я к тебе.

Если бы на Ярославу Аркадьевну сейчас вылили ведро ледяной воды или показали ей мышь, и то она не выглядела бы более ошарашенной и напуганной.

– А… по какому вопросу?

Нельзя было сказать, что мужики с подарочными корзинами приходили к ней часто. Вернее было бы сказать, что они не приходили вообще ни с чем и никогда. Поэтому визит дорого одетого нувориша был сродни визиту делегации тибетских монахов, которые вдруг решили бы познакомиться с бытом первой попавшейся российской семьи.

– Давай пройдем. – Илья Федорович потеснил Ярославу Аркадьевну в прихожую. В ней боролось желание досмотреть этот спектакль до конца и опасение, что это всего лишь новый способ мошенничества.

Брыкину вдруг стало обидно: неужели он до такой степени изменился, что она его не узнает. Ну, женщины-то, понятно, портятся как виноград, довольно быстро превращаясь в изюм, но с мужчинами все иначе. Они матереют, а не стареют. Раздаются в плечах, приобретают вальяжность, опыт, лоск, но не меняются… Хотелось думать, что это не он так безнадежно постарел за двадцать лет, а она страдает склерозом. Или плохо видит в сумерках.

– Помнишь, как мы в Таллине опоздали на поезд? – Нужно было срочно навести ее на догадку, как-то реабилитироваться в своих глазах. Нельзя же до такой степени его не помнить!

– Илья? – тихо ахнула Ярослава Аркадьевна и вдруг начала истово креститься. – Чур меня, чур! Нет.

– Как это «нет»? – опешил гость, устав держать корзину и опустив ее прямо на пол, к ее ногам. Получилось красиво, но моменту не соответствовало.

– Ты умер, – проникновенно сказала Ярослава и для убедительности постучала себя в грудь. Но уверить Брыкина в том, что он умер, было не так-то просто.

– Хочешь, можешь меня ущипнуть. Или я тебя ущипну, – игриво предложил он и тут же смутился, представив, как именно он это будет делать.

Препирались они долго. Ярослава Аркадьевна, привыкшая отстаивать свою точку зрения, совершенно не умела слушать и внимать чужим доводам. Хотя ее можно было понять: два десятка лет считать человека покойником и однажды вечером обнаружить его на пороге собственной квартиры. В чудеса она не верила, поэтому твердо решила, что ее собираются облапошить, сыграв на старых чувствах.

Слово за слово, с криком и руганью удалось выяснить следующее: двадцать лет назад, когда Брыкина посадили, внезапно забрав из дома и оставив в пустой квартире его рыдающую мать, ему как ни в чем не бывало позвонила Яся. Мама, пребывавшая в сильно растрепанных чувствах и очень плохо соображавшая после вида собственного сына в наручниках, давясь истерикой, сообщила, что «Ильюши больше нет». На робкие попытки выяснить подробности, родительница лишь заходилась в горестных причитаниях, вопрошая в пространство, как же она теперь будет жить без сына, без кровиночки. После того как потрясенная Яся поинтересовалась, не помочь ли маме с похоронами, мама взвыла, как реактивный самолет на взлете, и начала орать, что именно из-за таких развратниц, как Яся, ходивших табунами, она и лишилась своего единственного сына.

– И ты так легко поверила? – обалдело переспросил Илья Федорович. – Да она имела в виду, что меня посадили. Просто посадили!

Надо отдать должное Ярославе Аркадьевне, переключалась она моментально, в любой теме находя свой кусочек негатива, который для нее оборачивался позитивом в ущерб всем остальным.

– Лучше б ты умер. – Она изобразила презрительный плевок и даже пнула ногой корзину с фруктами. Правда, весьма аккуратно, чтобы не повредить. – Что скажет Верочка? Как я ей скажу? Ты мне всю жизнь поломал, гад такой! Как это ты не умер?! Этого не должно быть!

– А ты меня прибей! – неловко пошутил Брыкин. Пить с Ярославой вино и вспоминать молодость расхотелось окончательно.

– И прибью! Ты о девочке подумал? Ишь, приперся на старости лет! Пои тебя теперь, корми. Приполз!

Илья Федорович попятился. Свой визит он рассматривал как угодно, но только ни в коем случае не как «приполз». И предположение, что он заявился в эту крохотную квартирку, чтобы в материальном смысле сесть на шею своей бывшей любовницы, даже не показалось смешным или оскорбительным. Оно было чрезвычайно глупым, нелогичным и очень женским.

– Яся, ты не волнуйся. Я не собираюсь отнимать кусок хлеба у твоей дочери. Я в некотором роде…

Сказать, что он довольно богатый человек, Брыкин не успел. Ярослава Аркадьевна уперла руки в бока и пнула корзину теперь уже по-настоящему, зло и сильно.

– «Твоей» дочери? – она даже задохнулась от негодования. – Не моей, не твоей, а нашей! Это наша дочь! Общая! Ей двадцать лет. И перед тем, как переквалифицироваваться в уголовника, ты заделал мне ребенка!

И тут Брыкин все понял. Он отрешенно привалился к стене, ощущая щекой неровную штукатурку под старыми обоями. Именно возраст девчонки зацепил его в этих отчетах. Он был уверен, что Ярослава не врет. И в Верочке действительно было что-то его, Брыкинское. Это ж надо, какие выкрутасы выделывает жизнь! У него две дочки. Осознать это никак не получалось.

Примирение с Ярославой Аркадьевной состоялось. Она размякла и разоткровенничалась не от вина, на ее габариты и пары бутылок было бы мало, а от воспоминаний. Так случилось, что Брыкин, гуляка и ловелас, стал ее единственной любовью на всю жизнь. С годами любовь зачахла и стерлась в пыль. Он сломал ее судьбу, и ничего уже нельзя было исправить. Она говорила и говорила, а он в ужасе понимал, что единственное, что может сейчас сделать, это восстановить справедливость: жениться пусть на постаревшей, но действительно любящей его Ясе, наверстать упущенное с Верочкой… Но как же стыдно было перед уже совсем взрослой дочерью, и каким немыслимым казался союз с Ярославой Аркадьевной.