честных советских людей направлены к одной цели: быстрее разгромить коварного врага и приступить к восстановлению разрушенного хозяйства нашей социалистической Родины.

На этом письмо кончаю и советую тебе в корне изменить свое поведение. Оно не к лицу советской женщине.

Рем Осташевский».

Письмо дрожало в руках Анны. В глазах танцевали крупные фиолетовые буквы.

На следующий день по совету своей старой подруги, с которой она училась в школе, Анна сделала себе аборт и легла в постель. Кружилась голова, тошнило... Силы уходили с каждой минутой.

Может быть, и умерла бы спокойно и тихо Анна от потери крови, если б не соседка, Иерихонская Труба, которая пришла попросить взаймы соли.

— Матушка ты моя, царица небесная!.. Да что же ты это наделала!.. Врача! Скорее врача!.. — И тут же кинулась из комнаты.

В следующую минуту вся многонаселенная квартира была поднята на ноги. Точно сквозь сон, до слуха Анны доносились незнакомые приглушенные голоса, среди которых выделялся один знакомый — голос Иерихонской Трубы. Потом и он исчез: Анна потеряла сознание.

Очнулась она на второй день в Боткинской больнице. Ее успели спасти. Первое, что обеспокоило Анну, когда она поняла, где находится, — сын. Что с ним? Как он перенесет это? Толик уже взрослый, все понимает, и он не может с легкой душой отнестись к страданиям матери. «А что, если в его руки попадет письмо Рема? Что тогда будет с ним?» — Эта мысль пугала Анну. Она знала сына, хорошо помнила его предупреждение Рему: «...Если обидите маму — будете иметь дело со мной».

Анна знала, что сын не бросал слов на ветер. Характером весь в отца, он даже в раннем детстве никогда не хвастался. Но то, что обещал, выполнял всегда.

На третий день Анне передали от сына передачу и записочку:

«Дорогая мамуля! Скорее выздоравливай и возвращайся домой. Я по-прежнему люблю тебя и слушаюсь, как в детстве.

Целую. Твой Толик».

Записку эту Анна не раз облила слезами, она стала ее духовной опорой и тем маяком, который, мигая издали, обнадеживал, что жить стоит, что время сгладит ошибки и промахи.

Медленно тянулись дни, нудной бесконечностью ползли недели, а Толик больше не приходил на свидание. Анна тревожилась. Она не находила себе места, умоляла врачей выписать ее, но те, обещая сделать это со дня на день, все откладывали. Послеабортное осложнение заставило Анну пролежать в больнице больше месяца.

В день выписки за ней пришла Иерихонская Труба.

— Ну как? Как Толик? Он наведывался домой? — были первые слова, с которыми Анна обратилась к соседке.

Иерихонская Труба поджала губы и отрицательно покачала головой.

— Говорили, что его призвали в армию... Но я не думаю. Все, глядишь, забежал бы проститься с соседями. Что ни говори, а ведь вырос на наших глазах.

— Да где же он тогда, тетя Феня? Уж не несчастье ли какое?

— Придешь домой, голубушка, сама узнаешь. Там тебе письма есть, может, и от него. Поди, не раз ездил по командировкам, может, и на этот раз куда направили.

Недоброе предчувствие томило Анну всю дорогу, пока они ехали домой.

Соседи по квартире встретили ее отчужденно. Никаких писем ни в комнате, ни в почтовом ящике не оказалось. Это еще больше встревожило Анну. Слабая и осунувшаяся после болезни, она, как чужая, сидела в собственной комнате и не знала, за что приняться.

— Тетя Феня, что с Толиком? Ведь вы все знаете. Я это по вашим глазам вижу.

— Вот что, голубушка, садись и слушай. Только особо не расстраивайся. Толик твой угодил в тюрьму. Неделю назад его судили...

Анну точно сразило молнией.

За что?! — Прижав к груди руки, она с испугом смотрела на соседку.

— Известно за что. — Иерихонская Труба повела взглядом по потолку. — А если разобраться, то ни за что ни про что.

— Говорите же, тетя Феня, говорите!..

— Ухажера твоего чуть не зарезал, спасибо, что врачи выходили, а то бы отдал богу душу.

Как могла, сбивчиво тетя Феня рассказала про Толика.

Домой он зашел в тот день, когда Анну только что увезли в больницу. Узнав о несчастье, он пришел в ужас. На полу Толик нашел письмо, прочитал его, закрыл комнату на ключ и ушел. Его не было три дня. Потом он вернулся, но пробыл недолго, не больше часа. Иерихонскую Трубу попросил об одном: если по каким-либо причинам он не сможет навещать мать, пусть она хоть изредка навещает ее. И тут же сказал, что его хотят послать в длительную командировку. Вид у него был нехороший, злой, на людей смотрел так, будто весь мир ему враги.

В этот же вечер Толик подкараулил Осташевского у подъезда гостиницы и шел по его пятам до Парка культуры и отдыха имени Горького... Тот был не один. С ним была все та же блондинка.

С Осташевским Толик встретился на тропинке в Нескучном саду. Об этой встрече Иерихонская Труба знала из обвинительного заключения, которое было зачитано на суде. Толик напомнил Осташевскому свою просьбу не обижать мать. Но тот высокомерно прикрикнул на него, назвал шпаной и пригрозил сдать в милицию.

В ответ на эту угрозу Толик достал из кармана письмо: «Это вы писали, Рем Вахтангович?» — «Что вам нужно?» — «Я спрашиваю — это вы писали?»

Осташевский стал тревожно озираться по сторонам, ища постового милиционера.

Дальше случилось то, чего Осташевский меньше всего ожидал. Молниеносным движением Толик выхватил из кармана нож и всадил его в правое плечо обидчика.

Тот замертво рухнул на тропинку. Блондинка закричала истошным голосом: «Помогите! Помогите!..»

Толика арестовали на второй день на работе. Он не запирался, что покушался на Осташевского. Но когда его спросили о мотивах покушения, он сказал, что хотел снять золотые часы. Ему не поверили. Опытный следователь размотал до конца клубок преступления и выполнил свое обещание, данное Толику: не беспокоить допросами мать, пока она находится в больнице.

Толику дали пять лет лишения свободы. В своем последнем слове он просил суд заменить тюрьму штрафной ротой, в которой он искупит кровью свою вину. Но ему отказали.

Поджав губы, Иерихонская Труба поправила платок и сочувственно продолжала:

— Любит он тебя, Аннушка, ох, как любит! Когда его уводили из суда, он как увидел этого усатого дьявола, в лице сделался весь словно бумага, бледнющий такой. Повернулся к судьям и говорит: «Граждане судьи, прошу записать в протоколе мое последнее слово». — Иерихонская Труба закатила