Копленд был неисправимый сплетник и неистощимый клоун. «Ему можно было доверить любой секрет, не рассчитанный на эстрадный успех», — написал Эллиотт. Ни Филби, ни Эллиотт не знали, что Копленд был платным агентом Джеймса Энглтона, их общего друга. Энглтон, шеф контрразведки ЦРУ, содержал собственную сеть информаторов, куда входил и Копленд, поэтому в отчетной ведомости это не отображалось. Их сделка была проста: Копленд направлял свои (весьма приличные) квитанции о расходах на приемы Энглтону для оплаты и за это держал Энглтона в курсе всего, что происходило в Бейруте.

Спустя годы Копленд утверждал, что Энглтон дал ему специальную инструкцию «приглядывать за Филби» и «докладывать о признаках возможного шпионажа на Советы»; он даже заявлял, будто посылал ливанского офицера разведки в качестве филера, но Филби «еще не забыл старые приемы игры и каждый раз уходил от своего „хвоста“». Заявления Копленда, как и позднейшие утверждения Энглтона, далеки от правды. Он был известный сочинитель, склонный, по словам Эллиотта, к «забавным и красочным фантазиям». Если бы он на самом деле взял Филби под наблюдение, то без труда поймал бы его с поличным. Не сделал же он этого по очевидной (и весьма неблаговидной) причине: он, как и Энглтон, просто не верил, что Филби является советским агентом.

Главные игроки в истории Филби задним числом всячески демонстрировали свою проницательность. Шпионы даже чаще обычных людей сочиняют прошлое, чтобы прикрыть собственные ошибки. Дело Филби ретроспективно породило огромное число конспирологических теорий, как, наверное, никакое другое в истории шпионажа: Дик Уайт из МИ-6 пытался заманить его в ловушку; Николас Эллиотт тайно с ним соперничал; Джеймс Энглтон его подозревал и велел Майлзу Копленду за ним шпионить; а коллеги-журналисты (еще одно племя, склонное перевирать прошлое) утверждали, что они всегда видели нечто подозрительное в его поведении. Даже Элеанор, его жена, оглядываясь назад, настаивала на том, что замечала признаки его истинного лица. Никто не любит признавать, что их обвели вокруг пальца. Правда оказалась простой, как это чаще всего и бывает: Филби следил за всеми, и никто не следил за ним, потому что он сумел всех обдурить.

Раз в две-три недели, вечером по средам, Филби выходил с газетой на балкон, чтобы позже прошмыгнуть в неприметный ресторан в армянском квартале Вреж (по-армянски «месть»), где его ждал Петухов.

Для Кима Филби это была пора профессионального удовлетворения и домашнего покоя. Впервые с сорок девятого года его двойная жизнь протекала в полном комфорте и совершенно незаметно: им восхищались, его поздравляли официальные чины американской и британской разведки, он находился под крылом Эллиотта и Энглтона, он регулярно получал денежки — в открытую от «Обсервера» и «Экономиста», втихую от МИ-6 и КГБ. Ночные загулы в англо-американских дипломатических кругах. В редких случаях, когда они оставались дома, Филби готовил, а после читал жене немецкую поэзию «мелодичным голосом», без запинок. Семейное счастье довершило появление экзотического домашнего питомца — кто-то из друзей купил у бедуина в Иорданской долине маленького лисенка и подарил Филби. Они назвали ее Джеки и кормили с рук. Она спала на диване и подчинялась командам, как собака. Разделяя пристрастие хозяина к алкоголю, Джеки лакала виски из блюдца. «Ласковая и игривая, она бегала по парапету нашего балкона». Филби ее «просто обожал», он даже написал сентиментальный очерк для «Деревенской жизни» под названием «Лиса пришла и поселилась».

Это были «счастливые годы», написала Элеанор.

Но мир благополучного брака и двуличного существования ждали потрясения, связанные с двумя смертями, одним перебежчиком и выведенным на чистую воду советским шпионом внутри британской разведки, который, впрочем, не имел никакого отношения к Киму Филби.

Сент-Джон Филби, традиционалист-бунтарь, посетил конференцию востоковедов в Москве летом 1960 года, затем выставочный матч по крикету на лондонском стадионе «Лордс», в котором Англия, к его превеликому удовольствию, разгромила Южную Африку. Возвращаясь в Саудовскую Аравию, он сделал остановку в Бейруте, чтобы повидать сына. В свои шестьдесят пять Сент-Джон был все таким же вздорным и трудным в общении. Остановился он в отеле «Нормандия», где его «принимали со всей почтительностью, как восточного монарха». Николас Эллиотт не без трепета устроил в его честь прием, хорошо зная склонность Филби-старшего к крайним проявлениям ничем не спровоцированной грубости. «Мы с Элизабет были среди тех немногих англичан, с которыми Сент-Джон Филби готов был обращаться любезно». К удивлению Эллиотта, ланч имел общественный и дипломатический успех. Хамфри Тревелиан, британский посол в Ираке, гостивший в доме Эллиоттов, «вытянул из старика рассказ о его отношениях с Ибн-Саудом». Филби, Копленды и еще несколько друзей приняли участие в этом «памятном мероприятии», залитым рекой ливанского вина.

Последующие события описал Эллиотт: Сент-Джон Филби «ушел в районе файф-о-клок, вздремнул, в ночном клубе поприставал к жене одного члена посольства и умер от сердечного приступа». Последними словами этого столь же блестящего, сколь и невозможного человека были: «Господи, как скучно». После себя он оставил целую полку академических трудов, две семьи, названную в его честь куропатку с черным зобом (Alectoris philbyi) и незабываемый шлейф дурной славы.

Отношения между отцом и сыном, рассуждал Эллиотт, были «смесью любви и ненависти». Филби-старший, чей диктат, судя по всему, спровоцировал у младшего заикание, вызывал у сына восхищение и страх. Еще в тридцатых годах Ким шпионил за Сент-Джоном, докладывая советской разведке, что у его отца «с головой не все в порядке». Но в дальнейшем, особенно после того как Ким перебрался на Ближний Восток, они сблизились. По свидетельству Эллиотта, отец однажды сказал сыну: «Если ты в чем-то по-настоящему уверен, имей мужество идти до конца, что бы другие ни думали по этому поводу». Оба, безусловно, так и поступали. Ким позже написал, что, если бы отец узнал о нем всю правду, «для него это был бы удар, но он бы меня ни в коем случае не осудил». Утверждение сомнительное. Филби-старший был «мальчиком наоборот», нарушителем правил и своего рода интеллектуалом-расстригой, но уж точно не предателем. Но, так или иначе, он всегда поддерживал сына, подогревал его амбиции и, без сомнения, посеял в нем семена бунтарства.

Ким похоронил Сент-Джона Филби с исламскими почестями под его мусульманским именем, после чего завис в бейрутских барах. Эллиотт заметил, что Филби «надолго сделался недоступным». Элеанор высказалась определеннее: он «напивался до бесчувствия» и из этого страшного загула вышел другим человеком, куда более уязвимым душой и телом. Если его мать Дора в нем души не чаяла, то отношения с отцом бывали весьма напряженными; однако смерть отца подействовала на него гораздо сильнее. «Кажется, эта смерть буквально раздавила Кима», — написал Ричард Бистон. И земля под ним зашаталась.

Несколькими месяцами ранее ряды британской разведки в Бейруте пополнил неотразимый новичок. В свои тридцать восемь Жорж Бехар успел прожить не одну жизнь. Он родился в Роттердаме в 1922 году (мать голландка, отец египетский еврей), подростком вступил в антифашистское сопротивление в Нидерландах, был интернирован, после чего в обличье монаха бежал в Лондон, стал сотрудником МИ-6, прошел обучение в качестве специалиста по допросам на разных языках и сменил имя на английское, став Джорджем Блейком. После войны его направили в Корею для организации разведывательной сети, но вскоре он попал в руки наступающих северокорейских коммунистов и провел в лагере три года. В пятьдесят третьем он вышел на свободу; в МИ-6 его встретили как героя и послали куратором в Берлин, под начало приятеля Эллиотта, Питера Ланна, с заданием вербовать советских разведчиков в качестве двойных агентов. Блейк с его египетскими кровями и блестящим знанием языков считался идеальным кандидатом, и в 1960 году его взяли в Ближневосточный центр арабских исследований, спрятанный среди холмов в пригороде Бейрута, или, проще говоря, языковую школу под патронажем Форин-офиса. Центр предлагал полуторагодовой курс арабского для дипломатов, международных бизнесменов, аспирантов и разведчиков. Ливанцы считали его школой для шпионов. Блейк с его безупречным боевым прошлым и опытом военнопленного в Северной Корее уже снискал славу в разведывательных кругах, и когда молодой красивый офицер МИ-6 прибыл в Бейрут с двумя детьми и беременной женой, англо-американское шпионское сообщество приняло его с распростертыми объятиями.