— Добрый день, отче, — вежливо поздоровался Алексей.

Отец Паисий поднял глаза, в них мелькнуло удивление.

— Как же тебя, чадо, так угораздило? — спросил он вместо приветствия, словно давно уже беседовал с молодым человеком.

— Что угораздило? — опешил Алексей.

— Как что? Волкодлаком-то как стал? Али тот колдунишко постарался? Ты для того за него радел, думал, что в благодарность расколдует? — Отец Паисий пожевал ус и задумчиво покачал головой. Он рассуждал сам с собой, словно не замечая Алексея. Внимательно вгляделся в лицо молодого человека и вздохнул. — Нет. Давно это в тебе. Да и не здешний ты. Совсем не здешний. Даже сказать не знаю как — чудной, одним словом.

— Э-э-э… — протянул Алексей. От удивления все слова куда-то делись. — Ты-то, отче, откуда это знаешь?

— Да уж знаю чадо, знаю… Пойдем-ка, вон, в кружало[23], зеленым винцом погреемся, да поговорим. А то морозно нынче, аж чоботы к снегу примерзли.

— Да я… — замялся молодой человек, посещение кабака в его планы не входило, — дела у меня.

— Дела подождут. У них ног нет, не убегут, поди.

Послушать, что скажет священник, все же, хотелось, и Алексей согласно кивнул головой.

В низенькой избе с бараньим черепом над входом было дымно, сумрачно и воняло прокисшим пивом. Народа в кабаке немного, видимо, работный люд собирался ближе к вечеру. Лишь пара забулдыг дремала за столами, да жался к печи оборванный нищий, трясущийся то ли с холода, то ли с похмелья.

Отец Паисий разлив водку или, как в это время ее называли, вареное вино по чаркам, подвинул одну к Алексею. Тот покачал головой и отказался. Священник не настаивал, мол, потчевать велено, а неволить — грех. Целовальник, правда, покосился неодобрительно, но промолчал.

— Как звать-то тебя, чадо? — спросил отец Паисий, опрокинув оловянный стаканчик и занюхав рукавом.

— Алексеем, — молодой человек снова почувствовал себя неуютно под пронзительным взглядом попа.

— Алексеем, стало быть… И что же тебе, Алексей, здесь надобно? Пошто явился-то?

Алексей поморщился, чувствуя, что снова придется врать и изворачиваться и коротко ответил:

— Книгу одну ищу.

— И как, нашел?

— Да, вроде, нашел.

— А Чурила на что тебе сдался? Не связывайся с ним. Он душу свою бесам продал. А что за человек без души, так, оболочка одна. — Отец Паисий покосился на чарку Алексея, махнул рукой и выпил. Крякнул, огладил бороду и продолжил, — Много зла он учинил своей ворожбой. Рыщет вокруг аки зверь в ночи, все думает, как веру православную порушить, да старых богов воротить. Видано ли это? На Руси сейчас и так неспокойно. Бояре грызутся, все власть делят, а о народе не радеют, только бы свое брюхо набить. Царский трон и тот шатается.

— А разве может человек все вспять повернуть? — спросил Алексей, помня, что изменить ход историю одному человеку не по силам, разве что, он использует очень мощный артефакт.

— Кто знает, сынок, кто знает. Гляди-ко, что деется-то в Москве? Тьма бесовская уж из-под земли сочится…

— Черная паутина! — воскликнул Алексей.

— И ты ее видишь? — священник удивленно посмотрел на молодого человека. — Вот оно, значит, как… Пробудили, знать, люди древнее зло, что под землей дремало. Грядет година тяжелая, кровавая… Много беды будет. Выживет ли Русь-то?

Вопрос был задан не Алексею, отец Паисий просто рассуждал сам с собой. Молодому человеку захотелось успокоить помрачневшего священника, но слова не шли с языка. Эти знания были из его времени, а история оберегала себя даже от такого незначительного вмешательства. И молодой человек спросил совсем о другом:

— Так ты колдуна-то бил за то, что старых богов вернуть хочет?

— Дык, это… — отец Паисий смутился, закашлялся в кулак, — во хмелю я был. Гневлив я по пьяни-то. Грешен аз, не могу сдержаться. Уж сколько Бога молил, епитимьи строгие на себя налагал, по недели пищи не вкушал, а все без толку. Видно, наказание это мое… А колдун что? Поганый он, и не человек, ровно, а упырь болотный!

Раскрасневшийся от водки священник потряс кулаком, забормотал проклятия, поминая Бога и сатану, и снова приложился к чарке.

— Я вот тоже… не совсем человек, — молодой человек решился, наконец, спросить, о том, что его интересовало больше всего, пока собеседник совсем не запьянел. — Ты же меня из беды выручил и перед настоятелем заступился. Разве оборотень лучше колдуна?

— Подумаешь, оборотень! Что человек, что волк — одинаково тварь божья. Волк-то безгрешнее человека будет. Коли и убивает, так ради пропитания, а не из зависти или подлости.

— Так, это волк… — пробормотал Алексей.

— Ну, да, ну, да… — покивал головой отец Паисий, задумчиво рассматривая снова наполненную чарку. — Человек с черной душой даже безгрешного зверя испоганить может. Только у тебя душа-то светлая, нету в ней зла. Так я и отцу Софронию сказал… Нету в тебе зла. Да и в звере зла нет. Тебе, вот, тяжко. А ему-то каково? Ведь ровно в темнице в твоем теле томится… — Отец Паисий пьяно всхлипнул и закручинился, подперев рукой голову. — Ты ненавидишь его, зверя-то, ну и он тебе не рад. А вы ведь едины. Так-то…

— Да как ты это знаешь? — удивился молодой человек. — И оборотня во мне распознал. Неужели так заметно, что я… не человек.

— А я видеть могу. Есть у меня это… Вон, например, в углу нечистик из бочки пиво тырит. Сунул соломинку, да сосет. А и пусть его… Чай и бесу пивка-то хочется.

Алексей присмотрелся и, действительно, даже не увидел, скорее, почувствовал темное существо, копошащееся у бочки.

— Давно это у меня, — продолжил помрачневший священник и выпил. Он был уже изрядно пьян, язык начал заплетаться, а глаза помутнели. Отец Паисий сморщился, по его щекам потекли слезы. Он их вытирал рукавом и бормотал.

— Я же все имел… приход был большой, богатый… Село-то наше ого-го какое было… Жена, попадья то есть, красавица, детки — две дочки да сынок. Нынче уж такой бы как ты был… А Бог-то по-своему рассудил… Все преставились, за неделю Черная смерть всех прибрала. И жену, и деток… Сам я их отпевал, сам в землю закапывал. Тогда больше половины села померло, а живые их и хоронить боялись… цельные избы покойников. Я ходил по селу, отпевал, могилы копал, да на волокушах их и стаскивал. А вот жив остался… пошто только не знаю… — Священник всхлипнул, приложился к чарке, расплескивая водку по бороде. — С тех пор и запил. Долго пил, а потом опамятовался. Думаю, Бог-то за-ради чего меня, сирого, на земле оставил? Знать, нужен я людям-то. Пошел в церковь, службу повел… Ан нет, не могу… Все жену свою вижу, сына Степку на клиросе. Начало всякое мерещиться… Думал, спьяну чудится, но потом понял, видеть я стал то, чего простому человеку не дадено. Испугался, побежал в монастырь, в ноги отцу Софронию кинулся, покаялся. Тот меня выслушал, утешил, благословил постриг принять, но в монастыре не оставил. Иди, мол, в мир — служи. А дар, де, твой от бога. Вот и служу… как могу.