— Босиком на полу стоять нельзя, как доктор, ты должна знать это, — он встал и подошел к ней.

— Я знаю, — она повернулась, он поднял ее на руки.

— Еще не хватает, чтобы ты вернулась в Берлин с насморком, — сказал, поцеловав в губы. — И твой начальник, этот вежливый профессор де Кринис, больше не отпустит тебя в «Лейб-штандарт», так как будет убежден, что мы не проявили должного внимания и простудили доктора. Наверное, держали ее постоянно в снегу.

— Он ничего не подумает, — она улыбнулась, прислонившись головой к его плечу.

— У него думать не принято?

— Нет, почему же ты так думаешь о нем, — она слегка ущипнула его за палец. — Просто Макс обычно думает о другом. Он же психиатр. И, кстати, очень хороший психиатр, может быть, один из лучших, какие работают в настоящее время не только у нас в Европе, но и в Америке. Что же касается военных дел, — она улыбнулась, — тут для него, конечно, много неизвестного и совершенно неподходящая обстановка. Сам он только один раз выезжал со мной на фронт, и надо же было такому случиться, что именно в этот раз мы едва не угодили в окружение. Пришлось отбиваться от наступавших большевиков. Профессору пулей сбило фуражку с головы, он совершенно растерялся, а Штефан помогал ему выбираться из обвалившегося окопа. Макс сильно запачкал свой мундир, — она рассмеялась, — его ослепительно белые манжеты с изумрудными запонками стали черными, одна запонка потерялась. Это вообще была трагедия, потому что это был подарок его ненаглядной Федерики на юбилей свадьбы. Запонку так и не нашли. Ее потом пришлось заказывать ювелиру, чтобы Федерика ничего не заметила, иначе она просто не пережила бы утраты. В общем, в Берлин мы доставили профессора в совершеннейшем расстройстве, и с тех пор Вальтер Шелленберг строго запретил ему совать свой нос во все, что касается полевой хирургии, а заниматься только психическими расстройствами. Несмотря на то, что я и вся эта хирургия вместе со мной числимся по его отделению в клинике. Только общее руководство и не более. Так что я сама определяю, куда мне ехать, в какую дивизию, сколько там находиться, что делать. Я же отправляю и своих подчиненных, даю им задания и принимаю отчеты. Я — главный военный хирург, а Макс только подписывает мои распоряжения по этой части. Посмотрит на меня внимательно, глотнет своего любимого венского кофе с пенкой, затянется сигарой и спросит: «Вы так считаете, фрау Ким?». Я говорю: «Да, я так считаю, Макс». Он сделает вид, что подумает, я сделаю вид, что жду его ответа, но в конце концов возразить-то он мне не может, да и зачем? Ведь не делать же самому. Подписывает. «Делайте, фрау Ким, как считаете нужным». И я делаю. И пока все обходилось благополучно.

— Да, твоего профессора на войне представить трудно, — Йохан уложил ее на постель, сдернув покрывало, наклонился, целуя ее плечи. — Он весь такой, в общем, как воздушный шарик. Лучше не трогать, а то, не дай бог, лопнет.

Она откинула голову и зажмурила глаза, каждой клеточкой тела, каждым фибром своей души откликаясь и отдаваясь его ласке. Но, услышав про шарик, вдруг отстранилась и засмеялась, закрыв ладонями лицо.

— Надо же, я бы никогда так не подумала. Хотя Штефан тоже так говорил про него, «твой профессор». Вон, твой профессор тебе из окопа платочком машет.

— Он, правда, махал платком? — приподняв голову, Йохан насмешливо взглянул на нее.

— Ну, да, — она снова прислонила его голову к своей груди. — Ослепительно-белым на фоне всей грязи и разрухи. А что ему еще оставалось делать? Он же не мог вылезти из окопа. Он даже не мог себе представить, как это делается, ведь надо же как-то на коленках, локтями поработать, а потом все это будет грязное. И что дальше? Лететь грязным в Берлин? А что скажет Федерика — она же ужаснется. Вот он и махал платком, чтобы его забрали.

— И его забрали? — он сел рядом, взяв ее сигарету, затянулся. — На чем? На вертолете? Чтобы сразу по лесенке, как Мюнхаузен, и уж точно не испачкаешься, если только не упадешь или большевики не подобьют снизу. Но можно, например, потерять фуражку, если она не приклеилась к голове от страха, конечно. Хотя у него густая шевелюра, причесанная волосок к волоску.

Она с трудом сдерживалась, чтобы не смеяться громко — наверняка дети Золтана еще спят.

— Нет, Штефан приехал за ним на танке. Танки мой профессор тоже в основном видел на параде, и когда такая махина надвинулась на него, он испугался. Штефану и его товарищам пришлось под руки выводить его из окопа. В общем, впечатлений хватило. Он же как? Как Зигмунд Фрейд. Пациент ложится на кушетку, врач присаживается в изголовье, начинает задавать вопросики про детство, маму, папу, какие-то впечатления, потом сделает вывод по части комплексов и пропишет лечение. А дальше — к Фредерике на обед. А тут что, прыгай по окопам, да еще по тебе палят со всех сторон, того гляди ранят, не говоря уже о худшем. Для де Криниса слишком много переживаний.

Она собрала волосы на затылке, потом снова распустила их. Явно забыв о де Кринисе и его приключениях, Йохан смотрел на ее грудь, напрягшуюся от движений. Затем, затушив и бросив сигарету, резко притянул к себе, целуя ложбинку между грудями и небольшие упругие соски в темном ореоле. От возбуждения ее охватила дрожь. Откинув голову, она уперлась руками ему в плечи.

— Сейчас придет машина, — сказала сдавленно вполголоса.

— Придет. Но мы успеем, — обхватив ее спину, он поднял ее и усадил на себя. Она обняла его за шею и отдалась полностью захватившей ее в миг страсти, стиснув зубы и едва удерживая себя, чтобы не закричать или не выдать себя стоном.

Золтан вышел проводить их на крыльцо. Агнешка вынесла букет белых роз, за ней показался заспанный Антал. Увидев Маренн, сразу схватил ее за руку, почти повис на ней. Маренн наклонилась, подняла мальчика на руки.

— Что ты встал так рано? — спросила по-венгерски. — Расти большим, здоровым. Радуй маму и дедушку с бабушкой. Забудь все несчастья, как страшный сон.

— Солдаты! — мальчик показал ручонкой на БТР.

Маренн обернулась. Йохан говорил по рации. Повернувшись, сказал ей:

— Ким, поторопись, нам надо возвращаться.

Маренн отдала мальчика Золтану.

— Солдаты спешат на войну, — сказала она. — Когда ты вырастешь, войны уже не будет. Ее никогда больше не будет. И солдаты будут только маршировать на парадах, и ты вволю насмотришься на них, а может быть, тоже станешь одним из них, как твой дедушка.

— Когда он вырастет, те елки, которые я посадил вокруг дома, станут совсем большими, — голос Золтана дрогнул, в глазах блеснули слезы. — Я сделаю скамейку под ними и, сидя рядом, расскажу ему и его брату об императрице Зизи, как она приезжала ко мне на свадьбу с сыном, и о ее правнучке, о вас, фрау, о том, как вы помогали выжить людям, даже не думая о том, что они ваши враги. Я обязательно расскажу им об этом и попрошу, чтоб они, когда сами состарятся, рассказали своим детям. А еще я заставлю их выучить немецкий язык, чтоб они могли понимать речь, на которой изъяснялся наш император. Вы же, фрау, знайте всегда, что дом Золтана открыт для вас. Всегда. Это тоже будет моим завещанием. Чтобы эти двери всегда были открыты для вас и для ваших детей. У вас есть дети?