В возрасте двадцати лет Китченер сражался в качестве волонтера во французской армии в войне 1870 года и прекрасно говорил по-французски. Питал он или нет после этого какие-либо особые симпатии к Франции — неизвестно, но поклонником французской стратегии точно не был. Во время событий в Агадире Китченер заявил Комитету имперской обороны, что немцы «разделаются с французами, как с куропатками», и ответил отказом на приглашение принять участие в выработке комитетом соответствующих сложившейся ситуации мер. Как свидетельствует лорд Эшер, он направил комитету послание, в котором сообщал, что «если они воображают, будто он станет командовать армией во Франции, то пусть сначала отправятся к черту».

То, что в 1914 году Англия поручила Китченеру военное министерство и таким образом поставила себе на службу единственного человека, который был готов настаивать на подготовке к длительной войне, случилось не из-за его убеждений, а из-за уважения, которым он пользовался. Не обладая талантом бюрократа из административного учреждения и не имея вкуса к «зеленой тоске» заседаний кабинета министров, после привычного проконсульского «Пусть будет так» Китченер приложил все усилия, чтобы избежать уготованной ему судьбы. Правительство и генералы, больше знакомые с отрицательными качествами его характера, чем с его даром предвидения, обрадовались, вернись он в Египет, но обойтись без него они не могли. Китченера назначили военным министром не потому, что его точка зрения отличались от суждений остальных, а потому, что его присутствие было необходимо, чтобы «успокоить общественное мнение».

Со времен Хартума страна испытывала чуть ли не религиозную веру в Китченера. Между ним и публикой существовал тот же самый мистический союз, который потом возник между французским народом и «папой Жоффром» или между народом Германии и Гинденбургом. Инициалы «К.X.» стали магической формулой, а густые военные усы Китченера сделались таким же национальным символом для Англии, как pantalon rouge для Франции. Властный, высокий и широкоплечий, он казался викторианским Ричардом Львиное Сердце, разве только таилось что-то невысказанное в его гордо поблескивавших глазах. Начиная с 7 августа усы, глаза и указующий перст над призывом «Ты нужен своей стране» проникали в душу каждого англичанина, глядя с известного всем военного плаката. Вступление Англии в войну без Китченера было так же немыслимо, как воскресенье без церкви.

Военный совет, однако, не очень-то прислушивался к предсказаниям Китченера в тот момент, когда каждый размышлял над вопросом, требующим немедленного ответа, — срочная отправка шести дивизий во Францию. «Мы так и не узнали, — писал потом Грей, — как или в результате каких выводов он сделал свое предсказание о сроках войны». Толи потому, что Китченер оказался прав там, где ошибались все остальные; то ли потому, что штатские не верили недалеким военным; то ли из-за того, что Китченер никогда не утруждал себя объяснением каких бы то ни было причин своих действий, — в общем и целом все его коллеги и современники пришли к выводу, что он, как писал Грей, «опирался в своих предсказаниях на голый инстинкт, а не на голос рассудка».

А Китченер сделал еще одно предсказание — о том, как будет развертываться предстоящее германское наступление к западу от Мааса. Его вывод также потом считался следствием «некоего дара прозрения», а не «знанием сроков и расстояний», как заявил один из офицеров генерального штаба. На деле же, как и король Альберт, Китченер видел в немецком наступлении на Льеж тень идеи Шлиффена — охват правым флангом. Он не считал, что Германия нарушила нейтралитет Бельгии и бросила тем самым Англии вызов только для того, чтоб произвести «совсем небольшое вторжение», как высказался Ллойд Джордж, через Арденны. Избежав ответственности за предвоенное планирование, Китченер не мог возражать против отправки шести дивизий во Францию, но и не видел причин посылать их на верную смерть на такой невыгодной и настолько далеко выдвинутой позиции, как та, которую предлагали французы под Мобежем, — где, по его мнению, на них обрушится вся мощь наступающей германской армии. Вместо этого он предложил, чтобы экспедиционные силы сосредоточились у Амьена, на семьдесят миль ближе.

Пораженные столь решительной переменой плана при всей ее кажущейся незначительности, генералы убедились в подтверждении своих самых худших ожиданий. Небольшого роста, крепко скроенный генерал сэр Джон Френч, которому предстояло командовать экспедиционными войсками, был настроен особенно агрессивно. Его обычный апоплексический вид и тесный стоячий кавалерийский воротник, который он предпочитал рубашке с галстуком, создавали впечатление, что он постоянно задыхается, что и происходило на самом деле, если не физически, то фигурально. Когда в 1912 году его назначили начальником имперского генерального штаба, он сразу же заявил Генри Уилсону, что намеревается подготовить армию для войны с Германией, считая эту войну «насущной неизбежностью». С тех пор он номинально отвечал за совместные с Францией планы, хотя французский план кампании ему практически не был знаком — как, впрочем, и германский план. Подобно Жоффру, он был назначен начальником штаба, не имея ни опыта штабной работы, ни соответствующего образования.

Выбор его кандидатуры, как и назначение Китченера военным министром, зависел не от личных качеств, а от чина и репутации. Во многих колониальных сражениях, в которых создавался военный авторитет Великобритании, сэр Джон продемонстрировал храбрость и выдержку, и, по чьему-то авторитетному мнению, «практическую хватку в малой тактике». В годы англо-бурской войны генерал Френч командовал кавалерийским соединением и прославился романтическим галопом сквозь боевые порядки буров при освобождении Кимберли, приобретя репутацию отважного рубаки, всегда готового рисковать, и популярность у широкой публики, почти сравнимую с популярностью Робертса и Китченера. А поскольку Британия не могла похвастаться особыми успехами даже в столкновениях с плохо обученным противником, лишенным современного оружия, армия гордилась и таким героем, а правительство испытывало признательность. Доблесть Френча в сочетании с популярностью увели его далеко. Подобно адмиралу Милну, он плыл в потоке придворного окружения короля. Будучи кавалерийским офицером, он считал себя принадлежащим к армейской элите. Дружба с лордом Эшером не являлась помехой, а политически он был связан с либералами, которые в 1906 году пришли к власти. В 1907 году Френч стал генеральным инспектором армии, в 1908-м сопровождал короля Эдуарда во время государственного визита и встречи с русским царем в Ревеле. В 1912 году он был назначен начальником генерального штаба, в 1913-м получил звание фельдмаршала. В шестьдесят два года Френч занимал второй по значимости пост после Китченера, будучи на два года его моложе, хотя и выглядел старше. Никто не сомневался, что в случае войны он будет командовать экспедиционными силами.

В марте 1914 года, когда бунт в Куррахе, словно храмовый свод, потрясенный Самсоном, обрушился на головы военным, Френч вынужден был уйти в отставку, подведя, казалось, черту под своей карьерой. Вместо этого он оказался в фаворе у правительства, посчитавшего, что мнимое восстание было делом рук оппозиции. «Френч славный малый, и мне он нравится», — писал Грей. Через четыре месяца, когда разразился кризис, Френча вернули в армию и 30 июля назначили главнокомандующим на случай вступления Англии в войну.