– Ну, вот что. В мире полно женщин. Особенно в Атланте. Ты черный, трудоустроенный, гетеросексуальный, по части сестер. Перед тобой открыты все двери. Но тебе понадобилась моя жена. Это было неуважением по отношению ко мне. Неуважением по отношению к тому, что со мной произошло, к тому, что происходит со всеми нами по всей стране. Селестия была моей женщиной. И ты это знал. Черт, да ты же сам нас познакомил.

Теперь он стоял передо мной. Рой говорил не на повышенных тонах, а на более глубоких.

– Что, просто получилось удобно? Просто нужна была манда по соседству, чтобы в машину не надо было садиться?

Теперь поднялся и я, потому что есть слова, которые мужчина не может слушать сидя. Когда я встал, Рой меня уже ждал и толкнул меня грудью в грудь.

– Отвали, Рой.

– Ну, скажи. Скажи, почему ты так поступил, – сказал он.

– Как поступил?

– Почему ты украл мою жену? Ты не должен был ее трогать. Она была одна, хорошо, но ты-то не был. Даже если она сама на тебя кидалась, ты должен был уйти.

– Да что тут такого сложного, что ты не можешь понять?

– Это бред, – сказал Рой. – Ты знал, что она мне жена, еще до того, как тебя затянули эти шуры-муры. Ты просто увидел, что есть такая возможность, и воспользовался ею. Тебе на все было наплевать, главное – кому-то присунуть.

Я толкнул его, потому что другого варианта уже не оставалось.

– Не говори так про нее.

– А что мне будет? Что, слова мои не нравятся? Да, мы в тюрьме не очень-то вежливые ребята. Говорим, что думаем.

– И что ты хочешь сказать? Чего ты от меня хочешь? Если я скажу тебе, что она просто шкура, ты полезешь в драку. Если я тебе скажу, что хочу на ней жениться, будет еще хуже. Так что давай, ударь уже меня, и хватит болтать. Но суть в том, что она тебе не принадлежит. Она никогда тебе не принадлежала. Да, она была твоей женой. Но она тебе не принадлежала. Если ты не можешь это понять, набей мне морду и живи дальше.

Рой замер на минуту:

– Больше тебе сказать нечего? Что она мне не принадлежит, – он сплюнул сквозь дыру на месте выбитого зуба. – Она и тебе тоже не принадлежит, дорогой друг.

– Справедливо, – и я пошел прочь, ненавидя вопросы, которые обвивали мне ноги, как виноградная лоза. Это проделки сомнения, из-за него я оказался уязвим, повернулся к Рою спиной. Меня подорвал его смех, он заставил меня забыть, что я верю ей, как своим глазам.

Он ударил меня сзади, не успел я ступить и шагу.

– Не смей от меня уходить.

Вот и насилие, которое предсказал мне отец. Прими это, – сказал он. – И живи дальше. Я подставил свое лицо, и Рой ударил меня прямо в нос, прежде чем я успел хотя бы сжать пальцы в кулак. Сначала я почувствовал толчок, потом – горячий ручеек на губах, и за ним последовала боль. Я пропустил пару сильных ударов, потом хук по почкам и, пригнувшись, боднул Роя головой в грудь, прежде чем он повалил меня на землю. Последние пять лет, пока я писал код на компьютере, Рой сидел в тюрьме. До этой секунды я гордился своим чистым досье, некриминальной жизнью. Но, лежа на траве под Старым Гиком, закрываясь от гранитных кулаков Роя, мне хотелось быть другим человеком.

– Все такие спокойные, будто это всего лишь маленькая неприятность, – выдохнул он. – А это моя жизнь, уебок. Моя жизнь. Я был на ней женат.

Случалось ли вам смотреть ярости прямо в глаза? От мужчины в агонии нет спасения. Лицо Роя было безумным и диким. Жилы на шейных мышцах надулись, как провода; губы затвердели, как края раны. Его непрестанные удары питала необходимость причинять мне боль, и это было ему нужнее, чем кислород, нужнее, чем даже свобода. Эта необходимость была сильнее, чем даже мое желание выжить. Мои попытки защищаться были формальными, искусственными и символическими, а его кулаками, ногами и потребностями управлял дикий код.

Он научился этому в тюрьме – так бить людей? От «ставь и бей» школьных потасовок во дворе он не взял ничего. Он дрался злобно, как человек, которому нечего терять. Если я останусь на траве, он растопчет мне голову. Я поднялся, но ноги подвели меня, и я упал на колени, как здание под снос, оказавшись на газоне, ощущая в носу влажную кровь и запах сухой травы.

– Скажи, что тебе жаль, – сказал Рой, занеся ногу для удара. Я мог бы достаточно легко выплюнуть эти слова вместе с кровью у меня во рту. Конечно, я мог бы дать ему их, только я не мог.

– За что жаль?

– Ты знаешь, за что.

Я взглянул ему в сузившиеся на солнце глаза, но не увидел там ничего знакомого. Сдался бы я, если бы знал, что так смогу спастись, если бы я верил, что он замыслил что-либо иное, кроме как убить меня? Не знаю. Но если мне суждено было умереть у себя во дворе, я собирался умереть со вкусом гордости во рту.

– Мне не жаль.

Но мне было жаль. Но не за то, что было между мной и Селестией, об этом я никогда не пожалею. Мне многого было жаль. Мне было жаль Иви, которая столько лет страдала от волчанки. Мне было жаль слонов, которых убивали ради слоновой кости. Мне было жаль Карлоса, который обменял одну семью на другую. Мне было жаль всех в мире, потому что мы все умрем, и никто не знает, что будет потом. Мне было жаль Селестию, которая, скорее всего, смотрела на нас из окна. Но больше всего мне было жаль Роя. В последний раз, когда мы с ним виделись утром в день похорон его матери, он сказал: «У меня ведь не было ни единого шанса, да? Мне только казалось, что есть».

Да, мне было больно, но я придумал, как не чувствовать боли, и думал о нас с Селестией, как нам казалось, что мы сможем пережить эту бурю. Мы верили, что сможем все проговорить, рассчитать способ выхода. Но кто-то должен был заплатить за то, что случилось с Роем, как Рой заплатил за то, что случилось с этой женщиной. Кто-то всегда платит. На пуле нет ничьих имен, как говорится. Думаю, то же применимо и к мести. Возможно, даже к любви. Она просто существует, случайная и смертельная, как торнадо.

Порой я сама себя не вполне понимаю. От сцепившихся Роя и Андре исходила энергия мужской раздевалки: жестокость и соперничество. Они сказали мне уйти, и я ушла. Почему? Боялась ли я стать свидетельницей? Я не покорная натура, но в тот сочельник я делала то, что мне говорили. Они, наверное, сцепились друг с другом, как только за мной закрылась дверь. Когда я подошла к окну – выглядывая из-за занавески, как глупая южная красавица, – Рой с Андре уже катались по сухому газону в клубке ног и рук. Я смотрела на них несколько секунд, но, сколько бы это ни длилось, это уже длилось слишком долго. Когда Рой одержал верх, пригвоздил Андре к земле и, оседлав, обрушил на него кулаки-крылья ветряной мельницы и гнев, я открыла окно. Кружевная занавеска, висевшая на тонком карнизе, поднялась в воздух и закрыла мне лицо, как вуаль. Я крикнула ветру их имена, но они либо не захотели, либо не смогли услышать меня. Удовлетворенное и старательное ворчание накладывалось на стоны боли и унижения. Этот шум долетел до моего окна, заставив меня выбежать наружу, чтобы спасти их обоих. Спотыкаясь и дрожа, я добралась до лужайки.