Его плечи снова дрогнули.

– Селестия, – сказал он, будто разговаривал с кем-то очень молодым. – Во-первых, с тобой эта хрень в принципе не могла произойти, – Андре двинулся, чтобы пересесть к нам на сухую траву, но я покачала головой. Дыхание вырывалось у него изо рта обессиленными клубами белого пара.

– Как тебе, нравится принимать решения? – спросил Рой. – Последние пять лет все решения были за тобой. А когда мы встречались – за мной. У тебя был пальчик без кольца, помнишь? Помнишь, когда я был женихом, которым ты могла гордиться, сияя камушком, как прожектором? Не буду врать и говорить, что меня это не заводило. Но теперь мне тебе предложить нечего, только самого себя. Но это уже лучше, чем в прошлом году, когда я даже этого не мог тебе дать. Так что вот он я, – он посмотрел налево. – Твоя очередь, Дре. Что в свою защиту скажешь?

Андре заговорил с Роем, но смотрел на меня.

– Мне не нужно рассказывать Селестии, что я чувствую. Она и так знает.

– Но расскажи мне, – сказал Рой. – Как так вышло, что ты спишь на моей подушке?

– Рой, братан, – сказал Дре. – Мне очень жаль, что с тобой это случилось. Ты знаешь, мне правда жаль. Так что не подумай, что это неуважение, но я с тобой это обсуждать не собираюсь, – он языком дотронулся до разбитой губы. – У тебя было время, когда мы могли поговорить, но ты захотел драться. Теперь мне тебе сказать нечего.

– Ну, а ты, Джорджия? Скажешь что-нибудь? Как так вышло, что ты променяла меня на Дре?

Правдивый ответ заключается в том, что это устроила Оливия, лежа в гробу, – тогда Рой-старший показал мне, как выглядит настоящее единение, как оно звучит, даже как оно пахнет – свежей землей и грустью. Я никогда не смогу сказать Рою, что, сравнивая нас с его родителями, я поняла, что наша связь не на века. Наш брак оказался свежим привоем на дереве, который не успел прижиться.

Будто расслышав бормотание моих мыслей, он спросил:

– Дре что, просто оказался в нужном месте в нужное время? Это преступление было обусловлено страстью или случайностью? Мне важно знать.

Как я могла ему объяснить, что влечение работает не так, как мне казалось, когда я была моложе и мне кружили голову влюбленность и заряды тока? Нас с Андре связывала повседневность. Мы с ним направляли друг друга так, будто делали это всю жизнь, потому что так и было.

Я не отвечала, и Рой наседал:

– Как у нас так вышло? Мой ключ подходит, но ты не хочешь меня впустить.

Он поднял себя вверх и плюхнулся на лавочку, несчастный, с пустыми глазами. Я повернулась к Андре, но он на меня не взглянул. Вместо этого он смотрел на Роя, разбитого и дрожащего.

– Не ты его в это превратила, – сказал Андре. – Не позволяй ему винить в этом себя.

Андре был прав. Вокруг Роя валялись осколки разбитой жизни, а не просто разбитого сердца. Но кто станет спорить, что никто, кроме меня, не мог исцелить его, если он вообще мог излечиться. Женский труд не бывает легким, не бывает чистым.

– Ты знаешь, где я буду, – Андре повернулся в сторону своего дома.

Андре пошел к себе, мы с Роем пошли к себе, я вела Роя так, как поддерживают человека, который потерял зрение или попал в перестрелку. Когда мы взбирались по ступенькам к главному входу, я услышала спокойные слова Андре:

– Он довольно сильно ударился головой. Возможно, у него сотрясение. Не позволяй ему сразу засыпать.

– Спасибо, – ответила я.

– За что спасибо?

В ванной Рой разрешил мне промыть рану, но в больницу ехать отказался.

– Я знаю, ты сможешь мне помочь.

Я обработала рану антисептиком, но больше делать было особенно нечего. Вечер тянулся, мы задавали друг другу вопросы, борясь со сном, хотя наши веки слипались, будто на них подвесили монетки.

– Что ты искал? – спросила я у него. – Когда копался в коробках?

Рой улыбнулся и положил кончик мизинца в брешь во рту.

– Свой зуб. Это не мусор. Зачем ты его выкинула?

– Нет, – сказала я. – Он у меня.

– Потому что ты меня любишь, – пробормотал он.

– Не спи, – сказала я, тормоша его. – Люди с сотрясением мозга могут умереть во сне.

– Вот же будет дерьмово, – сказал он. – Вышел из тюрьмы, застал жену с другим мужчиной, отбил ее, подрался с деревом и проснулся мертвым.

Он, должно быть, почувствовал во мне перемену, даже в тусклом свете.

– Я поторопился? Я не отбил тебя?

Всякий раз, когда его веки опускались, я тормошила его, возвращая к жизни.

– Пожалуйста, не надо, – шептала я, открываясь ему, отпирая заржавевшую щеколду. – Я не могу так тебя потерять.

Вот так я остался один.

Когда Селестия открыла мою входную дверь своим ключом и зашла в гостиную, она уже переоделась, но на мне по-прежнему были убойно-грязные джинсы того ужасного дня. Еще прежде чем она подошла ко мне и я увидел ее опухшие глаза, я уже почувствовал на ее коже соль, как на пляже. Был еще не совсем час ночи, но уже следующий день.

– Привет, – сказала она, подняв мои ноги и сев на диван. Положив мои икры себе на колени, она добавила: – Счастливого Рождества.

– Ну, наверное, – сказал я, передав ей квадратный стакан с остатками виски моего отца. Когда она сделала глоток, поднявшийся запах алкоголя напомнил мне о Карлосе. Я придвинулся ближе к спинке дивана и освободил для нее место.

– Приляг, – сказал я. – Не хочу об этом говорить, не чувствуя тебя рядом.

Она помотала головой и встала.

– Мне нужно походить, – она бродила по комнате, как призрак, бесцельно и исступленно.

С усилием я заставил себя подняться. Я бы постучал по ребрам, но каждый вдох отдавал болью.

– Полагаю, Рой все еще жив?

– Дре, – сказала она. Она нашла самый отдаленный от меня конец комнаты и уселась на белом ковре, скрестив ноги. Ее босые ноги казались голыми и замерзшими. – Он разбит.

– Мы в этом не виноваты.

– Ты столького не знаешь. Мы с тобой себе такое даже представить не можем.

– Ты поэтому прячешься в углу? Селестия, что ты делаешь? – я поманил ее к себе. – Иди ко мне, детка. Давай поговорим.

Она вернулась на диван, и мы легли. Ее тело примкнуло ко мне, она прижала свой лоб к моему.

– Я ведь неспроста за него вышла, – сказала она. – Нельзя кого-то всерьез разлюбить. Любовь может изменить форму, но она остается.

– Ты правда в это веришь?

– Дре, у нас есть так много, – сказала она. – А у него нет ничего. Даже матери у него нет. Все время, пока он говорил, мое лицо горело, в точности как у Оливии на похоронах. Отпечаток ее ладони жег мне щеку, чтобы я ничего не забыла. Она и сейчас горячая, – она отыскала мою руку. – Потрогай.