«Значит, там у нас где-то около пятнадцати метров? Точнее утром прикину. — Подтащил к себе рюкзак, вытащил из него моток бечевки и, напрягая мышцы, подергал ее, попробовал на разрыв: — Вроде достаточно прочная. Должна мой вес выдержать. Сколько здесь, интересно? — Распустил веревку, смотал ее на локоть: — Двадцать пять плюс-минус метр. Да. Жалко. Вдвое не получится. — Скинул петли на снег, нашел конец веревки и начал вязать двойные узлы через каждые полметра. Закончив, опять смотал ее на локоть и отложил в сторону. Снял разгрузку, бушлат, расстелил его на земле. Вытащил «ЗИП» из разгрузки. Быстро и сноровисто раскидал винторез на части. Вычистил, выдраил до блеска каждую деталь. Смазал и, закончив сборку, положил винтовку на бушлат и вытащил из разгрузки гранаты. Тщательно осмотрел каждую, проверил запалы. Закончив с гранатами, вытащил из ножен старый надежный, не раз испытанный в деле нож разведчика, привезенный когда-то из Афгана, взял его за тонкое тупое, на одну сторону заточенное лезвие, провел подушечкой пальца по рифленой гарде. Повернул замыкатель, вытащил стволик, убедился в том, что капсюль на патроне целый и, вернув стволик на место, привел замыкатель в исходное положение. — Зря я у этого чукчи-замудонца еще и острожку не позаимствовал. Глядишь бы, и тоже пригодилась? Хотя и до близкого контакта дело доводить не следует. Только лишняя морока. — Вспомнил об остроге и моментально почувствовал тягучую боль в колене: — Да ничего там страшного — только мышцу слегка подрезало. Да уже и не кровит больше. — Задвинул нож в ножны, засунул их в специальный узкий карман, пришитый к бушлату с внутренней стороны на спине прямо под воротником: — Ну, это так — на всякий який. А вдруг дойдет все же до рукопашки. — Закончив все свои приготовления, принял еще одну таблетку бемитила: — Все. Больше нельзя. Иначе потом сутки ни в одном глазу не будет. Не будет? Ну и славно, — ухмыльнулся. — Как раз я эту его красотку и оприходую. Покувыркаюсь с нею мал-мал в свое удовольствие, если, конечно, под гранату не подлезет. А симпатяшка она, наверно. Он же, скотинка, других и не ищет. Всегда вокруг него путевые бабы вьются. — Произнес мысленно и вдруг почувствовал, как какая-то черная удушливая волна начинает подниматься изнутри: — Да. Скотина, конечно, еще та. Дебил недоделанный».

Давно уже, еще с далеких лейтенантских времен, копилась на него внутри едкая черная злость, все больше разъедая душу. Уже тогда порою просто жутко хотелось настучать ему по кумполу. Унизить, растоптать, чтоб больше не выеживался, не корчил из себя святого: «Он, видишь ли, сучок, не может унижаться, не может в жопу целовать начальство. Гляди-ка ты — какой правильный! Так, значит, все — в дерьме, а он один в шоколаде?»

Копилась и копилась злость, росла, как на дрожжах, и он, не сдержавшись, все чаще распалял себя втихомолку: «Значит, нам — всем другим летехам — не западло начальству жопу полизать, для комиссии в проверочку поляну накрыть, девчонок клевых от себя оторвать и ему для случки представить, сгонять за дефицитом куда на базу, чтоб ублажить, как положено? А ему, выходит, в падлу? Вот же скот. Вот же урод моральный!.. Ну ничего — представится случай, я его по макушку в дерьмо окуну, всю эту спесь его сдеру с него ломтями».

Разъехались, расстались, и, казалось тогда, никогда уже больше не сведет их судьба. И стал потихоньку забываться, стираться из памяти и сам этот недоношенный чистоплюй Мостовой, и все его опостылевшие «моральные» выверты. Но по прошествии многих лет вдруг снова встретились, как будто самому провидению угодно было по какой-то неведомой причине опять свести их вместе, и теперь уже не просто свести, а крепко столкнуть их лбами.

«А он, скотина, все такой же, — темнело от злости в глазах, когда слушал в поезде занудный, тягомотный рассказ Мостового о его таежных злоключениях. — Ничему его, слюнтяя, жизнь не научила. Даже с врагами своими разобраться по-мужски не способен. Только калечить, видишь ли, он их впредь собирается! Не может он больше взять грех на душу! Так это я, что ли, должен опять за него говно подчищать? Ну ничего, я тебе устрою. И очень кстати мне благоприятный случай подвернулся».

«Нет, — думал он сейчас, сидя у костра в ночной тайге. — Все, что я там, в гарнизоне, в Ретиховке и на прииске ему устроил, это еще не в зачет. Это еще только цветочки. И просто тупо слить его совсем неправильно. Ну не доставит мне это никакого удовольствия. Подохнет же, скотина, так ничего и не допетрив, в полной уверенности в своей правоте! А этого я допустить никак не могу. Не могу и не хочу. Вот бы как-то заставить его перед смертью капитально подергаться? Так, чтобы он сломался окончательно, чтобы в желе превратился… Чтобы скулил, моля о пощаде… Но тогда же весь мой план придется ломать, менять в корне. Все по-другому пересчитывать… Да можно и пересчитать. Это не проблема. Не трудно вовсе и еще не поздно. Конечно, можно… Но нужно ли? А, может, и болт с ним — с этим недоноском? Просто закончить здесь все быстро и качественно. Закончить и свалить на сторону, как планировал? — Время шло, теснились, роились мысли в голове, а он все никак не мог склониться ни к какому варианту и уже перед самым рассветом, в раздражении от собственной нерешительности, устало и почти бесстрастно выстрадал: — Ладно. Начнем, а там как пойдет, так пойдет. Кривая и сама вывезет».

— Скажу те, паря, как на духу, — с опять блеснувшей неприязнью во взоре сразу же, без долгих предисловий выпалил Мостовому Елизар, как только тот переступил порог, — не по нутру мне, что ты сызнова к нам приплелся. Не по душе и не по ндраву. Опять ить будешь девку мутить, в разор ее вводить, как змей искуситель!

— …

— Она же, дура, не за ради Христа, за ради тебя вериги-то напялила.

— Знаю.

— Да што ты тама знаешь-то? Знаешь, да не ведаешь, што это грех великий. Срамота одна. Одному Богу — богово…

— Подожди, Елизар, — прервал его Мостовой, — ты меня, кажется, не так понял. Ни в какой я грех ее вводить не намерен. Не стану. Я на ней жениться хочу, в жены ее взять. Мы же с нею любим друг друга.

— Э-э-эх, — с негодованием протянул старик и нервно откинул с глаз длинные, ниспадающие на плечи седые волосы. — Не верю я тебе! Не любишь ты ее! Да ты ж ни Бога, ни себя не любишь!.. И кака воопче любовь у ней с тобою — с немолякой?!

— Но я же крещеный!

— И што с того?

— Да не просто крещеный. Старообрядец я по крещению.

— Эка загнул-то? — вмиг растратил весь свой пыл Елизар. — Поди, брешешь?

— Зачем ты так? Вот — посмотри, — возмутился Андрей и, оттянув ворот свитера, достал из-за пазухи четырехконечный серебряный крестик, нанизанный на веревочку.

— Ишь ты, — с интересом глянул на него Елизар. — А тельник-то у тя — правильный. Знать, не брешешь. Ибо Христос распялся, а не троица. — И, пожевав задумчиво губами, спросил: — Как же у тя так вышло?

— Дед у меня старовером был. Но я его совсем не помню. А окрестила меня бабуля. Втихомолку. Втайне от родителей в церковь сносила.

— А-а, церква, церква, — пренебрежительно сморщился Елизар. — Это все люди придумали — божьи храмы ставить. Попов нанимать, штоб они за них служили. А оне б токмо на печи полеживали да внимали имо… Это только коли сам, безо всяких посредников до Бога обратишься, небо пред тобой раскроется, да Господь тя услышит, да снизойдет на тя Божие благословение. А церква, церква…