Здесь у меня свои покои, где можно заниматься и работать в тишине, вдали от неумолчной болтовни и детских криков в женской половине дома. Сам дом, большой и роскошный, встроен в стену цитадели, что стоит на вершине горы, возвышающейся над широкой дугой залива. Мои покои – это круглая комната с решетчатыми окнами, откуда открывается вид на сад, на ульи городских крыш ниже по склону и дальше – на бесконечную, сверкающую на солнце водную гладь. Я могу наблюдать, как прибывают суда из Венеции, Марселя и других, более отдаленных портов, как выгружают на берег стеклянные и оловянные изделия да тканые ковры, как поставляют на борт новый груз: золотой песок, страусовые перья, слоновую кость, а порой самый прискорбный из всех товаров – колонны рослых африканцев в цепях, которым уготована участь рабов. Я с содроганием думаю о том, какое скверное плавание их ждет, и желаю им хотя бы мягких волн.

Что до меня, вряд ли я еще когда-нибудь отправлюсь в путешествие. И уж точно не по морю. Волны, уносившие меня из Англии, вовсе не походили на ровные гряды из стихотворения Маргарет Кавендиш. Это были скалистые кряжи, какие снятся в кошмарах. Глубокая пропасть, а следом – высокий утес, и не вросший в землю, а шаткий, скачущий, в вечном движении. Много дней и ночей корабль наш обрушивался с этих утесов, точно детские санки, которые несет по льдистому склону. Пока доски скрипели, а матросы громко кляли рвущиеся паруса и снасти, я дышала смолой и рвотой и каждую минуту ждала погибели. Право, мне было так дурно, что временами и впрямь хотелось умереть. Только мысль о девочке и желание сохранить ей жизнь придавали мне сил.

Однако я не намерена описывать все тяготы нашего странствия. Скажу лишь, что до Бейквелла добралась без происшествий, там наняла малышке кормилицу и, как только она подкрепилась, вместе с мистером Пулфером и его грузом вновь отправилась в путь. Когда мы доехали до дороги, ведущей к отчему дому Элинор, я достала рекомендательное письмо Майкла Момпельона, разорвала его на мелкие кусочки и пустила по ветру. Мистеру Пулферу я сказала, что не обременю его просьбой сопровождать меня туда, но поеду с ним дальше. Даже теперь я не понимаю, откуда во мне взялось столько упрямства, но в тот миг я решила порвать все узы, связывавшие меня с прошлым. Внезапно и предельно ясно я осознала, что не желаю вновь бродить там, где когда-то бродила Элинор. Ведь я не Элинор, я – Анна. И пора искать место, где мы с малышкой сможем начать совершенно новую жизнь.

Я сняла комнату в портовой гостинице и в последующие дни не раз пожалела о своей поспешности, ибо выбрать дальнейший путь оказалось отнюдь не легко. Все это время я почти не смыкала глаз. Комната наша примыкала к башне, где ежечасно звонил колокол, и каждый удар лишь напоминал мне, как долго я лежу без сна, тревожась о нашем будущем. Перед рассветом, когда я готова была уснуть от усталости, просыпались чайки и поднимали такой крик, будто с восходом солнца миру придет конец.

Однако вскоре выбор был сделан за меня. Как-то утром, лишь только заголосили чайки в порту, хозяин гостиницы – человек, по видимости, порядочный – замолотил в мою дверь. В сильном волнении он поведал, что какой-то молодой господин справляется обо мне по всему городу.

– Только не серчайте, но он на каждом углу кричит, что вы-де украли его фамильные драгоценности. Я-то ему не поверил, так и знайте. Будь вы воровка, стали бы вы снимать комнату под своим именем? И вот еще что чудноґ. Он все расспрашивал о вашем ребенке, будто дитя его занимает куда больше драгоценностей. Я не любитель совать нос в дела постояльцев, но от этого молодца жди беды. Если вам дорога жизнь, садитесь на ближайший корабль, куда бы он ни шел.

По странной случайности единственным судном, отбывавшим в то утро, оказалась каракка, груженная свинцовыми чушками из Скалистого края, и направлялась она к великим стеклодувам Венеции. Я ничего не знала об этом городе на воде, а ветхая посудина у причала, похоже, едва была пригодна для плавания. Но, как я сказала, у меня не было выбора. А потому, сняв на деньги Бредфордов каюту, я покинула Англию на борту судна, полнившегося той самой рудой, по которой я ступала всю свою жизнь. Качаясь с малышкой в парусиновой койке, я быстро потеряла счет дням и уверилась, что на этом наша история и закончится: зеркально-зеленая вода хлынет сквозь щели в досках и унесет нас двоих в бездну.

И вот однажды утром я обнаружила, что море тихо, а теплый воздух сдобрен кардамоном. Я взяла малышку на руки и вышла на палубу. Я никогда не забуду, как ослепительно сияли на солнце белые стены и золотые купола и как сам город сползал по склону, окаймляя широкую синюю гавань. Я спросила у капитана, что это за край, и он ответил, что мы прибыли в портовый город Оран, основанный андалузскими арабами.

В моей каюте лежала книга Элинор – одна из немногих вещей, что я взяла с собой. Это был столь дорогой ей последний том «Канона врачебной науки» Авиценны. Хотя весила книга немало, я сохранила ее в память об Элинор и о наших совместных трудах. Когда-нибудь, сказала я себе, я овладею латынью и выучу эту великую книгу наизусть. Читая ее, мы с Элинор всегда дивились тому, что язычнику, жившему так давно, удалось накопить столько знаний. Сколько же открытий, подумала я, совершили с тех пор мусульманские врачи? И тут во мне зародилось убеждение, что я попала в этот солнечный город не случайно, а затем, чтобы глубже изучить ремесло, ставшее моим призванием.

Капитан как мог отговаривал меня высаживаться на берег, рассказывая о варварийских пиратах и свирепых испанских изгнанниках. Убедившись, однако, в моей непреклонности, он любезно мне помог. Об Ахмед-бее слышать ему доводилось, что было неудивительно, ведь благодаря своим странствиям и трактатам этот ученый муж стал известнейшим врачом Варварии. Самое удивительное в этой истории – во всяком случае, для меня, учитывая мои обстоятельства, – это то, как быстро бей согласился меня к себе взять. Впоследствии, когда мы познакомились ближе, он поведал мне, что в этот самый день, во время полуденной молитвы, попросил Аллаха сжалиться над уставшим стариком и послать ему кого-нибудь в помощь. Вслед за тем он вошел на женскую половину дома и увидел меня – с чашкой кофе в руках, в окружении его жен.

Я тоже стала его женой, если не во плоти, то в глазах света. Он объяснил, что здесь это единственный способ ввести женщину в дом. Поскольку было очевидно, что я не девственница, мулла не потребовал согласия опекуна мужского пола, чтобы провести обряд. С тех пор мы с доктором часто беседуем о вере – о твердой, как алмаз, вере, отмеряющей каждый миг его бытия, и о жалких клочках ее, сохранившихся в моей душе. Моя вера представляется мне знаменем на крепостной стене, потускнелым и в дырах от пуль, и если когда-то и была на нем эмблема, то теперь ее не разглядеть. Я говорила Ахмед-бею, что во мне не осталось веры. Надежда – может быть. Мы сошлись на том, что пока этого достаточно.

Бей – самый мудрый и добрый человек из всех, кого я когда-либо знала. И уж конечно, самый кроткий и сладкоречивый. Он весьма похвально отзывался об умениях, с которыми я пришла к нему, но за минувшие годы я столькому у него научилась, что теперь понимаю: медовые речи были лишь проявлением присущей его народу учтивости. Врачебная наука Ахмед-бея не полагается на острые орудия и раскаленные банки, какие используют хирурги-цирюльники у нас дома. Его метод – укреплять и подпитывать, изучать здоровое тело и исследовать природу болезни: как она распространяется, на кого, как протекает у разных людей.