Он обхватил ее руками подобно тому, как отец ловит на бегу расшалившегося малыша. Его крупная ладонь стиснула ее хрупкое запястье, и, как ни старайся, вырваться она не могла. Элинор подбежала к ним и, бросив цветы у их ног, заключила обоих в объятья. Когда бы не нож, этих троих можно было бы принять за семью, воссоединившуюся после долгой разлуки. Момпельон что-то говорил Эфре – тихое, мерное бормотание. Слов я не слышала, но постепенно напряжение ушло из ее тела, священник ослабил хватку, и плечи ее затряслись от рыданий. Поглаживая лицо Эфры, Элинор потянулась за ножом.

Все могло закончиться хорошо; все могло закончиться на этом. Но, прижимая к себе Эфру, священник стискивал и то, что осталось от хрупкого тельца Фейт. Детские косточки не выдержали. Раздался треск – сухой, как если переломить куриную вилочковую кость. Маленький череп оторвался от позвоночника, упал в траву и покачивался там, зияя пустыми глазницами.

Я с отвращением отвернулась, а потому не видела, как в новом припадке бешенства Эфра нанесла удары. Знаю только, что это заняло лишь миг. Короткий миг, чтобы отнять две жизни и навсегда поломать третью.

Рана на горле Элинор была длинной и узкой. Сперва это была лишь красная полоска, изогнутая, точно улыбка. Затем оттуда яркими потоками хлынула кровь, окропляя белое платье рдянцем. Элинор повалилась наземь, и трава, устланная цветами, приняла ее, точно похоронные дроги.

Эфра замахнулась снова и по самую рукоятку всадила нож себе в грудь. Она шаталась, но не падала, недюжинная сила безумицы удерживала ее на ногах. Она двинулась к черепу дочери и, упав возле него на колени, с невыразимой нежностью обхватила его ладонями и припала к нему губами.

Фейт погребли в саду отцовского дома, рядом с могилами братьев. Я просила, затем упрашивала похоронить там и Эфру. Но мужчины не желали ни смотреть мне в глаза, ни слушать мои мольбы. Никто не хотел, чтобы она покоилась в деревне. В конце концов мне помог Брэнд. Вдвоем мы снесли тело в пустошь, и там он с большим трудом вырыл могилу в каменистой почве возле кургана моего отца.

Элинор похоронили на церковном кладбище. Поветрие кончилось, и тому не было никаких препятствий. Майкл Милн, юный сын покойного каменщика, выгравировал надпись на надгробии. Но мальчик был лишь подмастерьем, когда недуг забрал его отца, и ему явно недоставало умений. Я указала на две перепутанные буквы в имени Элинор. Он отбил кусочек камня и, как мог, исправил ошибку.

Молитву над гробом читал мистер Стэнли – Майкл Момпельон был не в состоянии этого сделать. Он истратил последние силы в долине, отбиваясь от тех, кто пытался оттащить его от Элинор. До самого вечера он сжимал ее в объятьях, не поддаваясь ни на какие уговоры. В конце концов мистер Стэнли велел мужчинам увести его силком, ведь покойницу пора было готовить к погребению.

Этим занималась я. И после я продолжала служить ей, стараясь выполнять пожелания, высказанные, когда она лежала с хворью, которую все мы приняли за чуму. «Стань другом моему Майклу», – сказала она тогда. Как она могла подумать, что он мне позволит? Я делала то, что было в моих силах. Я служила ему. Обыкновенно он обращал на меня столько же внимания, как если бы я была тенью. Казалось, после смерти Элинор он пустился в долгое странствие и с каждым днем все больше удалялся от нас, ища пристанища в закоулках своего разума.

Ухаживая за мистером Момпельоном в его горе, я научилась худо-бедно справляться и со своим. Гуляя каждый день там, где гуляла Элинор, и представляя каждый час, что она могла бы сделать или сказать, я обрела подобие душевного покоя. Во всяком случае, это упражнение помогало отогнать тягостные мысли. Покуда мне удавалось проводить дни в подражание Элинор, можно было не задумываться о моем собственном состоянии и моем собственном безрадостном будущем.

На другой день после смерти Элинор мистер Момпельон вышел из дома, и я украдкой последовала за ним, опасаясь, как бы он от горя не бросился с обрыва. Однако он направился к пустошам, лежавшим чуть выше Источника Момпельона, где – по неведомой мне договоренности – его ждал преподобный Холброук, его старый друг из Хэзерсейджа. Мистер Момпельон продиктовал ему свои последние письма чумного года. В первом он сообщал графу, что поветрие, по его мнению, отбушевало, и просил открыть дороги в деревню. Второе предназначалось отцу Элинор, его патрону, и содержало вести о ее гибели. Затем мистер Момпельон возвратился домой и больше уже не выходил.

На второй день я пришла в пасторский дом спозаранку, рассчитывая приняться за работу до того, как священник встанет с постели, чтобы на него не давила пустая тишина этого большого дома. Но я нашла его на садовой дорожке возле клумбы, с которой Элинор любила срезать цветы. Не знаю, сколько он простоял там, но, зайдя в его спальню, чтобы переменить постель, я обнаружила, что он и вовсе не ложился.

Когда я подошла к нему, он не двинулся с места, не поднял взгляда и не произнес ни слова. Поскольку он загораживал мне дорогу, я остановилась и вместе с ним стала разглядывать поздние летние розы, яркими охапками припадавшие к старому кирпичу садовой стены.

– Эти розы она особенно любила, – едва слышно проговорила я. – Порой мне кажется, это оттого что они на нее похожи – такие же бледные, кремовые, с легким румянцем.

Резко развернувшись, он так стремительно занес руку, что я вжала голову в плечи, как дитя, привыкшее к побоям. Но, конечно же, он не собирался меня бить. Его пальцы замерли у моих губ.

– Прошу тебя, молчи, – сказал он, и голос его был точно скрежет.

Пошатываясь, он побрел к дому, а я так и осталась посреди дорожки, досадуя на себя за такую вольность.

На третий день, явившись на службу, я не обнаружила мистера Момпельона ни в саду, ни в его покоях. Я проверила библиотеку, затем гостиную, затем конюшню – в надежде, что он взял лошадь и отправился куда-то верхом. Но Антерос был на месте – недовольно переминался с ноги на ногу в своем непривычном заточении, а мальчик-конюший сказал, что хозяин сегодня не заходил.

Нашла я его лишь ближе к полудню. Он стоял, бездвижный и безмолвный, в спальне Элинор, уставившись на подушку, где прежде покоилась ее голова, словно там еще были различимы ее очертания. Когда я отворила дверь, он даже не обернулся. Ноги его слегка дрожали – вероятно, он очень долго стоял на одном месте. На лбу блестели капли пота. Молча я приблизилась к нему, взяла его под локоть и, легонько потянув, повела обратно в его покои. Он не сопротивлялся и не прекословил, но позволил себя увести. Опустившись в кресло, он тяжко вздохнул. Я подогрела воды и омыла его лицо, и шершавость щетины под полотенцем внезапно напомнила мне о Сэме Фрите и о том, как я подтрунивала над ним, когда он приходил домой весь заросший после долгих дней в копях, и как отворачивалась от его поцелуев, пока он не давал мне побрить его безупречно заточенным ножом, хранимым для этой цели.

Мистер Момпельон не брился со дня смерти Элинор. Робко я спросила позволения помочь ему в этом. Он закрыл глаза и ничего не ответил. Тогда я принесла все необходимое и приступила к работе. Передо мной было лицо, столь несходное с лицом моего мужа. У Сэма Фрита лицо было открытое и пустое, как незасеянное поле. Лицо священника было сплошь в бороздах и выбоинах, покрытое морщинами радости и печали, осунувшееся от тягот и скорби. Я встала за спинкой кресла и склонилась над ним, мои пальцы в мыльной пене бережно заскользили по его коже. Затем я вытерла руки и взялась за нож. Я положила левую ладонь ему на щеку, чтобы оттянуть кожу. Лицо мое было в дюймах от его. Длинная прядь волос выпросталась из-под моего чепца и упала ему на шею. Он открыл глаза и встретил мой взгляд. Я отстранилась. Нож выскользнул из моей руки и со звоном упал в таз. Мои щеки обожгло румянцем, и я поняла, что продолжить не смогу. Я протянула ему нож и подала зеркало, чтобы он сам докончил бритье, затем попятилась вон из комнаты, пробормотав что-то о бульоне. Далеко не сразу я овладела собой настолько, чтобы принести ему этот самый бульон.