— Какой адмирал? — спрашиваю.

— А тот кого ты оболгать хотел. Спасибо скажи, вовремя остановили. Благородные люди попались — писатель да адмирал. Просили за тебя. Мол воевал отлично, ранен, обморожен в бою… Объяснили — командир весь экипаж и катер потерял, потому, боясь ответственности, тебя спасать бросился. Как человека, они тебя понимают и прощают. Ударил и оскорбил писателя ты в большом волнении и подпитии. Никто с тобой не спорит — жизнью обязан и благодарен бывшему командиру.

— Служба твоя, — он полистал личное дело на столе, — тоже сама за себя говорит, одни награды да поощрения. Ветеран войны…

— Ладно, — подвел итог, — По партийной линии мы тебя так и быть простим, уважим просьбу товарищей. Но, где же тебе после всего служить? Сегодня ты сорвался — на пожилого, заслуженного человека руку поднял, а завтра молодым матросам зубы дробить начнешь?

— Меня аж в жар кинуло. Да я за всю службу, за всю жизнь только одного этого писателя и ударил. Стою как оплеванный, молчу.

Подождал начальник, промокнул платком жирную лысину. — Хорошо, — говорит, мы тут посовещались и решили тебя из бригады убрать, от греха подальше. Чтоб даже по пьянке не сболтнул чего лишнего. Пойдешь на берег служить, в базу хранения. И запомни, ты на Флоте — пока язык за зубами держишь. Как рот откроешь — вылетишь в отставку, и никто тебе не поможет. Предписание в строевой части. Сдавай дела, собирай вещички и чтоб духу твоего здесь не пахло. Да, кстати, твое первое задание на базе состоит в том, чтобы найти и подготовить подходящий катер для постановки на монумент героям катерникам.

— Какой монумент? — Спрашиваю.

— Будем строить над бухтой, на месте могилы командира, — Отвечает. — Есть такое решение.

— А могила, памятник?

— Ну, памятник… Пирамидка. Да и та ветхая. Переносить будем на городское кладбище. На старом месте теперь коллективный мемориал будет и индивидуальному захоронению делать нечего. Тем более, что и не герой, как выяснилось, там лежит. Вот сможешь его и отблагодарить заодно, подкрасишь, подправишь. Родных у него не осталось, ты не знаешь?

— Нет, — Отвечаю, — Не знаю. Писем он не получал, говорил, что все под немцами остались в Крыму.

— Ну если под немцами, да в Крыму, значит — нет. — Подытожил начальник.

— Как стукнуло меня, молчи мол, о жене да сыне. — Продолжил боцман.

— Собрался, уехал. Живу здесь. Доживаю свой век с тяжестью на душе. Ты уж прости. — Боцман остановился, посмотрел на меня.

Что мне осталось сказать? Как мог его в чем-то винить… Промолчал.

— Перенесли они могилу отца. Василий Петрович присмотрел, чтобы все было сделанно хорошо, по-людски. Ему одному сказал, что это мой командир. В детали не вдавался, да он и не спрашивал. Собрал, катерные якоря, цепи. Почистил, покрасил. Новую пирамидку установили. Старого только фотография, да рамка остались. Но они еще вполне хорошие.

— Катер подобрал тогда же. Из тех, правда, что самый конец войны застали, отечественной сборки, стальной. Других уже не осталось. Вооружения с него приказали все снять, оборудование. Покрасили на скорую руку… Поставили и забыли. Может к какому юбилею опять вспомнят. — Он посмотрел мне в лицо. — Что делать решил, сынок?

— Пойду, завтра, найду писателя. Поговорю. Если ходит на могилу, может осталась в нем совесть. Если тебя так в оборот взяли, то о нашей встрече ему лучше не знать. Так?

— Выходит, что так. Ты уж прости. Приперли они меня. Заморочили. Запугали. Деться мне некуда. Никого нет… — Он одним махом выпил ром.

— Тогда, в бою, меня где опалило, где заморозило. А где и то и другое. Но молодой был. Вылечили. Одним словом, выписался из госпиталя вроде как здоровым. А, на деле… — Махнул рукой, тоскливо взглянул на меня, — Оказалось… Парень я был рослый, здоровый, говорили — красивый. Остался на сверхсрочную, решил семьей обзаводиться. Начал встречаться с девушкой. Полюбили друг друга крепко. Красивая она была. Добрая. Поженились.

До свадьбы мы ни о чем таком не помышляли, строго оказались воспитаны, блюли себя. А как пришло время, выяснилось, что тот день даром мне не прошел. Ничего не смог. Ну, она утешила, успокоила. Пошел к врачу. Лечили в госпитале. В Москву посылали. Вроде наладилось. Началась у нас семейная жизнь. Детишек хотели. Да не получалось. А через год опять… прежняя слабость вернулась. Промучалась она со мной год, другой. Вижу — сама не своя, нервная стала, места не находит. Ругаться начали, ссориться. Я ей и говорю как-то, мол ищи себе кого полюбишь, я возражать не стану, только не уходи. А она плачет. — Я, — Отвечает, — Больше не могу терпеть. Счастье мое женское коротко. Но обманывать тебя тоже не смогу. Если полюблю — уйду.

— Простая история. Встретила матросика. Он демобилизовался и увез ее к себе. Вот и все. С тех пор живу один. И представить себе жизни без флота, даже без этой базы инвалидной — не могу. Так что, прости меня, сынок, но помощи от меня не будет. Пробовал уже, а боле сил нет. Начинать жизнь заново не могу. Да и ты… Можешь здорово обжечься. Опалить крылья, сломать карьеру. Семья у тебя есть? Нет. Это с одной стороны легче. Как посмотреть. Сам решай. Я тебе здесь не советчик.

Мы проговорили с ним до полуночи. Я рассказывал о Забайкалье, Дальнем Востоке. Немного о своей новой службе. Боцман вспоминал об отце, службе на катерах, боях, о послевоенной своей жизни, вздыхал, качал головой, то решался идти со мной, то давал отбой. Наконец договорились окончательно, что нет смысла идти вместе, писатель может испугаться мордобоя, или озлобиться. Еще хуже получится.

Придумали легенду каким образом я раздобыл настоящую фамилию и адрес писателя. По ней выходило, будто нашел его имя в записной книжке отца, в памятке, сделанной после боевого выхода в море с военкором на борту. Приехал в город искать автора пасквиля, надеясь на помощь корреспондента, фамилия которого осталась записана. Адрес и телефон узнал уже в адресном бюро. Вроде получалось складно. На том и порешили.

Утром вернулся в гостиницу и из холла позвонил по телефону писателю. Трубку долго не брали и мне казалось, что на другом конце провода никого нет. Наконец решил подождать ещё три долгих гудка прежде чем дать отбой. Но уже после второго прошло соединение, послышался щелчок и заспанный недовольный голос поинтересовался, кто это беспокоит в такую рань.

— Извините, можно Льва Михайловича?

— Вас слушают.

Я представился, объяснил, придерживаясь нашей с боцманом легенды, ситуацию. Трубка напряженно молчала. Отбоя не было. Слышался только шорох электических помех да хриплое дыхание человека.

— Алло, Вы слушаете? — напомнил я о себе.

— Да, Да… — И снова молчание.

— Гм, — Прочистил вдруг горло писатель, — Понимаете… все так… неожиданно… Вы надолго в наш город?

— По обстоятельствам. Как решу эту проблему, сразу обратно.