«Да встретит он в каждом Дворянине Пожарского, в каждом Духовном Палицына, в каждом гражданине Минина. Благородное дворянское сословие! Ты во все времена было спасителем Отечества; Святейший Синод и Духовенство! вы всегда теплыми молитвами призывали благодать на главу России; народ Русской! Храброе потомство храбрых Славян! Ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках, никакие силы человеческие вас не одолеют»[368].

Понятно, почему «все закричали о Пожарском и Минине» — о них, купце Козьме Минине, организаторе народного ополчения 1611–1612 годов, освободившего Москву от польских захватчиков, и князе Д. М. Пожарском, избранном в 1612 году воеводой Нижегородского ополчения, сказано в Царском манифесте.

Манифесты, рескрипты, приказы по армиям было поручено сочинять государственному секретарю, адмиралу А. С. Шишкову. По свидетельству С. Т. Аксакова, «писанные им манифесты действовали электрически на целую Русь. Несмотря на книжные, иногда несколько напыщенные выражения, русское чувство, которым они были проникнуты, сильно отзывалось в сердцах русских людей»[369]. Недаром А. С. Пушкин написал о А. С. Шишкове:

И Василий Львович, вероятно, оценил патриотические манифесты, с подлинным воодушевлением написанные его литературным противником. Но сейчас, в 1812 году, было не до литературной войны.

Простонародные листки графа Ф. В. Ростопчина тоже упомянуты А. С. Пушкиным в «Рославлеве» не случайно. Сочиненные московским генерал-губернатором листки разносили по домам как театральные афиши (потому их и стали называть ростопчинские афишки). Это были «Дружеские послания главнокомандующего в Москве к жителям ее», они издавались почти ежедневно, а то и по несколько в день с 1 июля по 31 августа 1812 года. Ф. В. Ростопчин блестяще знал французский язык, говорил и писал по-французски как по-русски. «Складом ума, остроумием, — вспоминал о Ф. В. Ростопчине П. А. Вяземский, — ни дать ни взять настоящий француз. Он французов ненавидел и ругал на чисто французском языке»[370]. Листки же его были написаны простонародным слогом:

«Московский мещанин, бывший в ратниках, Карнюшка Чихирин, выпив лишний крючок на тычке, услышал будто Бонапарт хочет идти на Москву, разсердился и, разругав скверными словами всех французов, вышед из питейного дома, заговорил под орлом так: „Как! К нам? Милости просим, хоть на святки, хоть на масляницу: да и тут жгутами девки так припопонят, что спина вздуется горой. Полно демоном-то наряжаться: молитву сотворим, так до петухов сгинешь!“»[371].

И дальше всё — прибаутки да поговорки — и про Матушку-Москву, и про молодцов русских рекрутов, про силу Христианскую: «…домой ступай и знай из рода в род, каков русский народ!»[372] Так Ф. В. Ростопчин вселял уверенность в победе русского оружия, ободрял москвичей. От его афиш были в восторге купцы и мещане, простонародье. Дворяне относились к ним по-разному — одни принимали, другие осуждали за площадной слог. В. А. Жуковскому ростопчинские афиши нравились, А. А. Шаховскому язык их казался не совсем приличным, П. А. Вяземский их решительно не одобрял. Как оценивал их Василий Львович — неизвестно.

В церквях звонили колокола, священники читали с амвона обращение Святейшего синода, взывая к чадам Церкви и Отечества, поднимая их на защиту домов наших и храмов Божиих от хищной руки «властолюбивого, ненасытимого, не хранящего клятв, не уважающего алтарей врага», служили молебны об избавлении от него. Газеты и журналы печатали манифесты, приказы, рескрипты, проповеди и конечно же патриотические стихи.

11 июля Александр I приехал в Москву и остановился в Кремле. На следующий день, когда в девять утра царь вышел на Красное крыльцо, его встретили восторженные крики народной толпы, звон колоколов. В Успенском соборе отслужили молебен о даровании победы русской армии. Когда император вышел из собора, москвичи закричали: «Веди нас, отец наш! Умрем или победим!» Это действительно был «восторг патриотизма», о котором писал А. С. Пушкин в «Рославлеве» и который «овладел наконец и высшим обществом». В Слободском дворце Александр I встретился с московским дворянством и купечеством — энтузиазм был всеобщим. Жертвовали деньги, оружие. Граф М. А. Дмитриев-Мамонов (это о нем сказано в «Рославлеве») дал обязательство сформировать на свой счет конный полк.

Тем временем враг продвигался вглубь России, приближался к Москве. А. Г. Хомутова вспоминала о своей встрече с глубоко опечаленным Василием Львовичем около 18 июля:

«Мы с Дурновой отправились к Барановым и застали там обоих Пушкиных (Василия Львовича и Алексея Михайловича. — Н. М.), Вяземского с женой (они только что приехали из Остафьева) и графа Мамонова, молодого, умного, богатого, всеми уважаемого красавца, который бросил свою столь почетно начатую службу, чтобы посвятить себя отечеству в дни его бедствия.

Шел печальный разговор о текущих событиях. Василий Львович испускал громкие вздохи, и Алексей Михайлович заметил ему: „Да напиши ты жалобную песенку; теперь как раз время развернуться твоей плаксивой Музе. Впрочем, этот дурак ничего не умеет сделать во время: он и не подозревал, что я был в связи с его женой“. Княгиня Вера (жена П. А. Вяземского. — Н. М.) рассмеялась, мы тоже, и таким образом часок позабыли грозившую нам участь»[373]. Ах, Алексей Михайлович! Хоть и шутка, а всё же нехорошо, право.

Было отчего испускать громкие вздохи. Русская армия отступала. 6 августа был оставлен Смоленск. В Москву привозили раненых, размещая их в госпиталях и частных домах. 8 августа во главе русских войск Александр I поставил М. И. Кутузова — известие об этом было встречено всеобщим ликованием. Но восторг длился недолго — отступление продолжалось. М. И. Кутузов, избегая столь желанного Наполеоном генерального сражения, завлекал его войска вглубь России.

Между тем жизнь в Москве дорожала: пара пистолетов работы тульского мастера стоила уже не 7 или 8 рублей, а 35 или даже 50 рублей. Не только оружейники, но портные и сапожники, другие ремесленники утроили или же учетверили цены на свои изделия. Поднялась цена и на съестные припасы. Бедный Василий Львович! Впрочем, хозяйственной частью занималась, вероятно, Анна Николаевна.

В. Л. Пушкин, служивший когда-то в лейб-гвардии Измайловском полку, но по характеру своему человек невоенный, мог бы повторить слова, сказанные Александром I: «Какая ужасная вещь война!» К тому же в 1812 году ему 46 лет, по тем временам весьма почтенный возраст; болезни уже начали одолевать его, да и семья на руках — Аннушка, Маргариточка, новорожденный Левушка. Вряд ли обсуждался вопрос о том, чтобы записаться в Московское ополчение. Ополченцами стали его молодые друзья — В. А. Жуковский, П. А. Вяземский. Дружину Тверского ополчения возглавил литературный противник В. Л. Пушкина А. А. Шаховской (он был одиннадцатью годами моложе Василия Львовича). Больной К. Н. Батюшков рвался в строй — ему по разным обстоятельствам удалось это сделать только в марте 1813 года. В армию из отставки вернулся Ф. И. Толстой. Да что говорить, все, кто мог, встали на защиту Отечества.